Яблочник — запеченное в духовке с золотистой корочкой картофельное пюре — было любимым в детстве блюдом Дмитрия.

— Уважь, мама.

— Да сделаю, сделаю. Надо, стало быть, картошку чистить. — Варвара Константиновна выставила из угла ведро с картошкой на середину кухни.

Дмитрий взял из кухонного стола нож.

— Задушевная матросская работа. Бывало, на весь экипаж «Комсомольца» целый двадцативесельный баркас надо начистить. Человек тридцать в круг усядутся, и с разговором ее, с разговором, — сказал он и начал обкатывать ножом картофелину.

— А вот можешь и нашу сватью увидеть, — прервала его работу Варвара Константиновна. — Вон она.

Невысокая женщина в низко повязанном платке и плюшевом пальто шла по шоссе за нагруженными санками, которые тащили двое парней.

— Сыны ее. Кабана, видать, закололи: на базар везут. И мешки еще с чем-то.

Еле слышное до этого тарахтенье тракторного мотора усилилось, стекла в окне задребезжали. Парни заторопились и втащили санки в боковое ущелье меж сугробов. Сгребая клубящийся снежный вал, гоня его перед собой и сбрасывая на обочину шоссе, прогремел бульдозер; за ним по расчищенному шел усатый мужчина в расстегнутом полушубке, он нес сундучок, какие берут с собой в поездки железнодорожники.

— Ишь, как хорошо человеку домой идти! А сватьюшка поторопилась: дождалась бы, пока от деревни машина в обратную пойдет, да и за ней… И никак еще в беду попала… — Варвара Константиновна добродушно засмеялась.

Бульдозер высокой грудой снега забил выход тропки из сугробов. Парни, напрягаясь, вызволяли тяжелые санки; женщина выбралась быстрей и, не оглядываясь, ходко прошла вперед.

— Не любите все же вы сватов!

— Да нет… Просто мы люди разной жизни. Ну ладно, давай работать, а то без яблочника останемся, — сказала Варвара Константиновна, и на ее лице Дмитрий увидел такое же выражение, какое видывал и у отца: как будто она на минуту вернулась к какой-то своей мысли, нужной и понятной одной ей.

— Мама, а ты ведь не только из окошка на большую жизнь смотришь. Как ты с вершины пожилых лет смотришь на нее?

Варвара Константиновна положила на колени руки — в одной нож, а в другой недочищенная картофелина — и обласкала сына взглядом.

— Да ведь много говорить надо.

— А ты покороче…

— Если покороче… Была я, как ты знаешь, в молодости прислугой у капитана первого ранга царского флота, а теперь у меня в отпуске гостит сын, тоже капитан первого ранга, и вместе со мной картошку чистит.

— Мам, а как ты Ленина видела? Сама говорила, что, когда он у вас на Путиловском выступал, — тебе в глаза взглянул.

— Это мне тогда так показалось; он нам всем в глаза смотрел.

— Расскажи, мама, еще раз, как это было.

— Как это было, рассказать точно не смогу. Не видела, не понимала я тогда все, как нужно, и многое просто не вошло в память. Темная была я женщина, сирота, с детства в людях жила. Только и стремления — господского гнева не навлечь. — Варвара Константиновна бросила в кастрюлю с водой белую картофелину, загадочно взглянула на сына, и снова на ее лице Дмитрий угадал ту же тайную мысль: «Я знаю такое, чего ты не знаешь и не узнаешь».

— Много во времена моей молодости людей без надежды на счастье жило. Вот и старика своего когда полюбила, так и думала: пришла и моя девичья беда — погибель. А может, и не думала, а просто знала, чем любовь для меня кончится, примеров на глазах мало ли было? Встречусь украдкой с ним и себя не помню от ласки его, душевности и плачу горькими слезами от страха перед неизбежной судьбой. А он мне, бывало, говорит: «Не робь, Варя, скоро наша возьмет». Когда он со мной был, верила во что-то хорошее впереди. А скорее всего просто ему, отцу вашему, верила. У него тоже была собачья доля — служба матросская, и его душа ласки просила. А как одна со своим страхом останусь, другое на уме: «Что это, думаю, за „наша“ такая, о которой он мне твердит, и где и чего эта самая „наша“ возьмет? Только и есть у нас с ним нашего, что любовь, и сгину я из-за нее». Понесла я тебя, Митя. Выгнали меня с места. Это тогда и показалось мне началом моей гибели. — Варвара Константиновна погасила горелку под кастрюлей, потопталась на кухне и снова уселась на табуретку.

— Так вот, переправил отец меня, уже как ты родился, из Кронштадта в Питер к своим родичам, а сам опять на корабль… А время какое было? Война в Германии вроде продолжается, престол царский рухнул… митинги, где мне было во всем разобраться. Помню, что все наши были за свержение капитала, за переход власти к Советам, понимала я, что решается судьба народная, а сама же радехонька была, что у меня и у тебя крыша над головой есть, что живу я хоть и без мужа, да у хороших людей, и работа есть. Это потому, что начала я работать на Путиловском. И как-то вскорости после утренней смены вышла я во двор, а он рабочими переполнен. Народу — тысяч двадцать, а то и все сорок. Митинг, конечно. Если бы мне сейчас на заводской двор попасть, может, и припомнила бы, где была трибуна, где было место, на котором близко Владимира Ильича увидела. Не понимала я, простая чернорабочая, тогда, что происходит, не старалась ничего запомнить: торопилась домой, к тебе спешила. Да где же там сквозь десятки тысяч людей протолкаться. Поневоле остановилась.

На трибуне, помню, «оратели», гак тогда их рабочие называли, в чем-то уговаривают народ; все чисто одеты, одним словом, господа благородные. А рабочие вокруг шумят, кричат против войны, землю для крестьян требуют. Потом в толпе движение началось. Я по сторонам стала оглядываться. А это Ленина пропускали. Быстро прошел, пальто, кажется, распахнуто было, галстучек хорошо приметила, на ходу здоровался и кивал головой.

Последним речь держал Чернов — это я теперь знаю, что Чернов. Ленин слушал эсеровского вожака, усмехался, а сам в народ вглядывался; может, и в самом деле он на меня взглянул. А потом и он выступил. Говорил с непокрытой головой и все руку к народу протягивал. От его слов все благородные как побегут с трибуны. Именно это мне больше всего понравилось и запомнилось: благородные господа от Ленина тягу дали… Гляди-ка, Митя, мы с тобой действительно с разговором перестарались, — удивилась Варвара Константиновна, увидев что большая кастрюля полнехонька чищеной картошки. — А ты это интересно сказал: с вершины пожилых годов. — Она подняла кастрюлю, сменила в ней воду и поставила ее на плиту.

— Верно, могу я посмотреть на свою жизнь с большой вершины. И дивно иной раз… Недавно кино смотрела, «Матрос Чижик». А ты видел? Горничную там помнишь?

— Видел, как же!

— Вот и представь, сын, с какой высоты я смотрю на старое. Должно быть, я с митинга прибежала домой растерянная, и такой меня и застал вечером отец. О чем я говорила с ним, не удержалось в памяти. Только отец мне долго потом твердил, что я не понимаю исторических событий. Сам посуди, Митя, могла ли я тогда представить себе, что все, кто со мной тогда был: всякие Михеичи, дядьки Егоры, тетки Дарьи, Степки да Варьки — такие, как я, взаправду воцарятся у власти? Отец потом вспоминал мои слова: «Подведете вы, сиволапые, Ленина», — вроде так говорила я. И хоть ненавидела я благородных господ, а порядка без них в Российском царстве никак не могла представить. И уж где мне было понять, что после выступления Ленина Путиловский завод окончательно стал опорой нашей революции.

Варвара Константиновна умолкла, она как будто утомилась и стояла, прислонясь к дверному косяку, лицо ее слегка зарумянилось, и не от жара плиты, а от внутреннего волнения. Дмитрий не торопил ее: он начал точить ножи один о другой, ожидая, когда она вновь соберется с мыслями.

— Говоришь, боевая я была, — все так же неторопливо заговорила Варвара Константиновна. — Не сразу я стала такая. Долго не умела я вперед смотреть на свою жизнь. Думала о куске на завтрашний день, о том, что дети вырастают и надо новую одежду справлять. Жизнь я по привычке могла сравнивать только с прошлым: нынче не грозит уж вчерашняя беда, ну и слава богу. Не верила когда-то, что наша власть верх возьмет, считала: бьются наши потому, что деваться некуда. «Терять нам нечего, — говорили, бывало, — кроме цепей». Это мне было понятно. А вот как мир завоюем, и представить не могла. Неужели, думала, гражданскую войну кончим и на весь мир капиталистов пойдем со штыками? Ты не улыбайся, правду говорю.