Они ушли на кухню, и Зина сразу же загремела там посудой. Алёна с ненавистью смотрела им вслед.
— Сами дураки, — подвела она неожиданный итог всему разговору.
Молча я сидел за партой, не зная, как реагировать на все эти сложные женские отношения между сёстрами Сигалаевыми. Одно мне было ясно — жизнь Тони с Колькой и Зины с Лёнькой Частухиным идёт совсем не так хорошо и радостно, как начиналась она на их весёлых и шумных свадьбах, на которых я был вместе со всеми мальчишками из нашего подъезда.
— Шляются тут со своими мужьями, — ворчала Алёнка, — только уроки мешают делать.
— Мы же не уроки делали, — попробовал возразить я, — а просто рисовали.
Но у Алёны была своя логика.
— Ты думаешь, зачем Зинка сюда прибежала? — приблизившись к самому моему уху, заговорщицки зашептала она. — Хочет этого противного Кольку-«крысика» у Тони отбить.
— Как отбить? — ничего не понял я. — Они ведь только недавно все переженились?
— То-то и оно, — пригорюнилась Алёна. — Знаешь, как Зина плакала, когда к Частухиным насовсем жить переезжала?
— Переезжала? — тупо переспросил я. — А чего тут переезжать-то? С третьего этажа на первый?
— Не в этом дело, — поморщилась Алёна. — Какой ты всё-таки бестолковый. Зина ведь назло всем за Лёньку замуж вышла.
— Назло? — не переставал удивляться я. — Как это назло?
Я совершенно не представлял себе, как это можно выходить замуж назло.
— Тоню я обижать не дам, — вдруг решительно заявила Алёна. — Тоня не виновата, что Зинка своего Лёньку не любит. Тоня здесь ни при чём.
Я с интересом и восхищением смотрел на Алёну. В эту минуту она казалась мне не только гораздо умнее и опытнее меня самого в житейских делах, в сложных сердечных отношениях между людьми, но и даже намного старше по возрасту, хотя мы были однолетки и учились в одном классе.
— Сиди здесь тихо, — шёпотом сказала Алёна, — а я пойду за Лёнькой Частухиным схожу. Пусть он свою Зинку забирает отсюда. Надо этот разврат прекратить!
Вот уж никогда не подумал бы я, что разговор Зины и Николая Крысина на кухне — это разврат. Ведь они же хотели пить чай! Ведь они же родственники, а разве может быть разврат между родственниками? И вообще «разврат», при полном отсутствии всяких конкретных представлений о том, что скрывается за этим словом, был для меня категорией чисто литературной. Я смутно догадывался (судя по каким-то отрывочным книжным впечатлениям), что разврат мог быть только до революции, при царском режиме, как продукт неравенства людей (например, барин и крепостная девушка). А после революции, в советское время, никакого разврата, конечно, быть не может. Тем более между Зиной и Колькой, которые совсем ещё недавно, на моих собственных глазах, законно выходили замуж и женились на своих свадьбах.
Алёна ушла. Входная дверь в квартиру громко захлопнулась за ней.
— Ушли? — спросил на кухне, за стеной, голос Кольки-модельера.
— Ушли, — подтвердил голос Зины.
— Это сверху, что ли, парень? — спросил Колька.
— Над нами живёт, — сказала Зина, — профессорский сынок.
Вот это да — профессорский сынок! Никаким профессорским сынком я тогда ещё не был. Папа просто работал инженером в научно-исследовательском институте, готовился защищать кандидатскую диссертацию. Но в подъезде у нас он был единственным человеком, занимавшимся научной работой.
— Слушай, Зина, нам поговорить с тобой крепко надо, — раздался за стеной голос Кольки-модельера.
Зина молчала.
— Ты клинья между Тонькой и мной не вбивай, — говорил в кухне Крысин, — ни к чему это…
Зина молчала.
— Из-за твоей глупости Лёнька Частухин волком на меня смотрит. А ведь он только учится ещё на лягавого. А когда выучится, он житья мне здесь не даст, выживет с Преображенки. И семью мою со света сживёт.
— Пальцем он тебя не тронет, — тихо сказала за стеной Зина.
— Ты их дел не знаешь, он чужими руками меня обратно в тюрьму затолкнёт. А я не хочу! Я уже два срока отгудел, хватит! Я нормальной жизни хочу…
— Коля, милый, я же люблю тебя… Ничего с собой сделать не могу… Девчонкой ещё полюбила…
— Забудь об этом, Зина. Как человека прошу…
— Про любовь забыть? Эх ты! А ещё вор в законе был!
— Меня сестра твоя любовью наградила. Мне больше ничего не надо. А про закон мой забудь! Вышел я из закона, навсегда вышел!
— Коля, Коля…
— Ну, зачем мне твоему Лёньке несчастье в дом приносить? Я ведь не хочу этого, я к нему хорошо отношусь.
— При чём здесь Лёнька? Обо мне речь идёт и о тебе.
— Значит, беды мне хочешь? Мне, матери моей, отцу, братьям?
— Я же сказала — он пальцем тебя не тронет. Я ему прикажу — он смотреть в твою сторону перестанет. Он меня как козлёнок слушается.
— Неужели совсем не любишь его?
— Нет. Тебя люблю.
— Зачем же замуж за него выходила?
— От обиды.
— На кого?
— На жизнь…
— Эх, Зина, Зина… Как помочь тебе?
— Обними хоть разок… Я по ночам о тебе думаю. Он рядом лежит, просит, а я о тебе думаю…
— Да нельзя же этого делать, Зинка! Нельзя Тоню обижать, у неё ребёнок будет…
— Значит, ей всё, а мне ничего? Один раз обними, Коля!!
— Зинка, не рви душу, отойди!.. Зачем сволочь из меня хочешь сделать?
— Не уходи, Коля!.. Не уходи… Дай хоть погляжу на тебя, пока никого нет…
— Зина… слушай… если правду говоришь… если не играешь со мной…
— Да куда же мне дальше-то играть…
— Освободи ты меня от себя! Я ведь пальцем тебя не тронул… Христом богом прошу!.. Мне эта путаница ни к чему сейчас… Мне проще надо жить… Жена есть, ребёнок будет… Сама знаешь — дома не всё ладно… Отец, братья, да и мать тоже. Плохая память о нас у людей, да и не может быть другой… Надо всё это переписать, чтобы забыли о нас плохое… Я ведь только на ноги становлюсь… Молотком стучу, деньги есть, но ведь не только в них дело… Вот родится ребёнок… Кто отец? Вор Колька Крысин… Не хочу я этого!
— Испугался, Крысин?
—. . . .
— Любви испугался?
— Есть у меня любовь! А на двоих кроить не буду!
— Повидло ты, Крысин, а не мужик. Чего я в тебе только нашла?
— Я, Зина, человеком хочу стать, я отказником был — по полгода в лагере на работу не выходил, в карцерах гнил. А у меня ремесло на руках. Я видишь какой сапожник? Мне отцовскую славу надо перекрыть, чтобы забыли все, что у Кольки-модельера отец был Фома Крысин… Мне на мать узду нужно надеть, фармазонить её отучить. Мне братьев надо от воровства отбить, я всё это отцу вашему обещал…
Хлопнула входная дверь, в комнату вбежала Алёна и приложила палец к губам. А я и так не мог вымолвить ни одного слова, оглушённый и поражённый всем услышанным. Детское моё сознание, конечно, не могло ещё воспринять всей глубины двух человеческих натур, распахнувшихся передо мной и в своём несоединённом притяжении и нерасторжимом отталкивании. Я просто был оглушён и ошарашен необычностью слов, которых никогда не слышал ни от Зины, ни от Кольки на людях. Мне, наверное, казалось, что в кухне, за стеной, разговаривали не работница фабрики «Освобождённый труд» Зина Сигалаева и не Преображенский сапожник Николай Крысин, а герои из книги Шекспира (принц и принцесса — столько высоких страстей было в их словах), которую я брал читать, ничего не поняв в ней, из папиного шкафа.
— Здорово, сестрица, — раздался в это время в кухне голос Тони Сигалаевой, — ты чего это муженька моего охмуряешь?
— Как же, охмуришь его, — это голос Зины, — он к тебе как банный лист приклеился, в сторону посмотреть боится.
— Тонечка, где ж ты ходила, — это голос Кольки, — я уж и не знал, чего думать.
(Голоса Зины и Николая звучали уже обычно, как всегда.)
— Я Лёньку Частухина нигде найти не могла, — шёпотом сообщила мне Алёна, — ни в квартире у них, ни во дворе. А потом смотрю — Тоня к подъезду идёт. Я и побежала вперёд неё. Не заходили они сюда? Не заметили тебя?
— Нет, — еле повернулся у меня язык во рту.