На Преображенской площади гостеприимно распахнул свои двери коммерческий ресторан первого разряда братьев Звездиных. Вокруг него и в прилегающих к площади переулках и улицах (на Бужениновке, Суворовской, на Потешной улице — тоже отзвук петровской поры) мгновенно, как грибы после дождя, стали вырастать всевозможные частные кабаки, трактиры, пивные шалманы, гадючники, «рыгаловки». Сюда потянулась шпана, базарная рвань, мелкое жульё. Солидные измайловские и сокольнические громилы, как правило, сидели только в ресторане братьев Звездиных Преступность северо-восточной окраины города, загнанная в суровые годы военного коммунизма милицией и чека в подполье, подняла голову, начала принюхиваться к сквознякам новой эпохи, поползла со дна Черкизовской ямы к оттопыренным пухлыми бумажниками карманам новоиспечённых советских купцов и нэпманских скоробогагеев.

Во всей этой новой коммерческой ситуации, во всей заново ожившей атмосфере всеобщей купли-продажи, в поднявшейся девятым валом волне наживы и обогащения сердце Фомы Крысина испытывало противоречивые чувства. С одной стороны, за его спиной была жена, дети, дом, огород, приличное место на рынке. С другой стороны, с такой скоростью создавались вокруг него небывалые капиталы, так бойко торговали частные магазины и лавочки, трактиры и рестораны, так торопливо возникали всякого рода кредитные товарищества и кооперативные общества, то есть так быстро мелькали перед полуприкрытым до времени взором Фомы ручьи, реки, потоки и даже водопады денежных знаков, что преступному, хищному сознанию Крысина было почти не под силу отказывать себе от участия хоть в какой-либо форме в этом неудержимом финансовом половодье. Тем более, что все эти денежные знаки где-то собирались вместе, стекались в чьи-то определённые руки, хранились в каких-то конкретных кассах и сейфах.

«Где, когда, сколько?» — мучительно думал Фома по ночам, и перед его глазами возникало стальное сверло, вонзающееся в дверь несгораемого шкафа, он слышал тугой скрип открывающегося сейфа, угадывал в темноте, в метнувшемся луче карманного фонаря, ровные пачки кредиток.

«Можно, можно, — думал Фома, — можно в этой свистопляске взять куш, а потом, притырив свою долю, глухо лечь на дно и переждать. И тогда хватит на всю жизнь».

Видения большого, безошибочного и удачного миллионного дела преследовали Фому Крысина днём и ночью.

Фома долго терпел. Катание тачки на золотой шахте давило на память. Но нэп набирал силу. Соседи Фомы по Преображенке, сидевшие в собственных лавках и магазинах на Семёновской площади и Стромынке, богатели на глазах, навинчивали на пальцы золотые кольца с изумрудами и бриллиантами, кутали жён в дорогие меха, покупали собственные выезды. Деньги вокруг ткались из воздуха, миллионы сами просились в руки.

И Фома, наконец, решился. Были собраны верные люди — в основном соседи в разные времена по тюремным нарам. На нескольких толковищах в Марьиной роще с выхватыванием ножей, страшными блатными клятвами, истерическими криками, ударами кулаками в наколки и надписи на груди Фома сколотил банду и, войдя в авторитет, стал её паханом.

Он не случайно выбрал место для толковищ. Как птица уводит опасность от гнезда с птенцами, так и Фома переключил возможный интерес уголовки к своей персоне с Преображенки, от Фроси и детей, на Марьину рощу.

Дом был переписан на Фросю. Остатки сибирского золота ушли в обмен на оружие.

Фома Крысин с бандой изготовился перед своей знаменитой эпопеей, сделавшей его имя в двадцатых годах на Преображенке почти легендарным.

До войны я жил на северо-восточной окраине Москвы, на Преображенской заставе.

Сейчас я живу на противоположной стороне города, на Юго-Западе, в самом конце проспекта Вернадского.

Географически место моего жительства (или, как говорят французы, сфера обитания) по отношению к центру города изменилась ровно на сто восемьдесят градусов. (А может быть, и не только географически.)

Я часто встречаю в своём новом районе старых знакомых по Преображенке, Черкизову и Сокольникам, получивших на Юго-Западе новые квартиры. Иногда мне кажется, что добрая половина соседей и Преображенских земляков моего детства переехала в последние полтора-два десятилетия с северо-востока Москвы на юго-запад.

Иногда по утрам я выхожу из своего дома на проспекте Вернадского. Абсолютно новый район московской городской застройки окружает меня. Здесь нет ни церквей, ни заводов, ни промышленных зданий, ни старых одноэтажных деревянных домов. Только многоэтажные корпуса, словно вырубленные из льда параллелепипеды, словно гигантские белоствольные берёзы без крон, стоят вокруг насколько хватает глаз. Есть, конечно, определённое однообразие в этом крупноблочном геометрическом пейзаже, но зато он устремлён в завтрашний день, зато здесь веет будущим.

Стремительно несутся машины по безукоризненно вычерченному в своей прямизне проспекту Вернадского. Бетонные мачты неоновых уличных фонарей единым ранжиром выстроились вдоль унифицированных этажей и кварталов. Да, конечно, ощущается некоторая грусть в этих типовых формах, но кто знает — какие индивидуальные взрывы страстей принесёт нам архитектура грядущего? Какие неповторимые коллективные извержения эмоций и мыслей произойдут в этих алгебраически упорядоченных наконец новых городских районах?

Я спускаюсь в метро на станцию «Юго-Западная», конечной остановке Кировско-Фрунзенского радиуса, и через всю Москву еду до станции «Преображенская площадь» — противоположной конечной остановке этого же радиуса. Я еду с юго-запада Москвы на её северо-восток, из своей зрелости в свою юность. Я возвращаюсь в страну своего детства.

Поезд метрополитена — голубой экспресс времени — мчит меня в чёрных аортах туннелей от станции к станции. Стучат колёса на стыках рельсов, сокращая расстояние до страны детства. И сердце моё тоже стучит вместе с колёсами. И каждый их общий удар — ещё один километр, ещё сто метров, ещё один поворот жизненного круга на пути к детству.

А Москва летит у меня над головой с юго-запада на северо-восток своими проспектами и площадями, своими улицами и переулками.

…Кварталы Московского университета, в котором я учился когда-то…

Ленинские горы, над высоким обрывом которых мы стояли когда-то после выпускного вечера, вспоминая Огарёва и Герцена…

Стадион в Лужниках, на футбольных трибунах которого мы испытывали когда-то столько настоящих страстей…

Станция «Фрунзенская» и переулки Усачевки, по которым когда-то, весной, я бродил до рассвета, целовался, вздыхал, был влюблён и объяснялся в любви…

Парк культуры и отдыха имени Горького, и кто из москвичей не вспомнит знаменитого катка на его заснеженных зимних аллеях, освещённых длинными вереницами фонарей, хороводы снежинок, лёгкий шелест коньков, и музыка, музыка, и молодость, молодость…

«Кропоткинская» с её голубым прозрачным бассейном, в котором мы плавали когда-то так беззаботно и, нырнув глубоко, поднимались наверх с пузырьками вокруг головы…

Библиотека имени Ленина — в её залах мы укреплялись в своих собственных представлениях об окружающем нас мире…

«Охотный ряд» — дорога на Красную площадь вверх, в проезд Исторического музея по отполированной миллионами ног брусчатке мостовой…

«Дзержинская», и как мы бегали в Большую аудиторию Политехнического на шумные вечера поэзии…

«Кировская», и Центральный Дом пионеров, и торжественные пионерские линейки в очень далёком детстве…

«Красные ворота» — уютный маленький Сад имени Баумана, в котором мы назначали свидания девушкам…

«Комсомольская» — три вокзала, столько раз уезжал я с каждого из них в разные концы страны, на север, на юг, на восток…

«Красносельская», и что-то тоже мелькнуло в памяти, а вот что — никак не могу вспомнить…

«Сокольники», но об этом всё ещё впереди, впереди…

И наконец, «Преображенская площадь» — моя родина, конечная станция, последняя остановка по дороге воспоминаний на пути в страну детства.