Принял он Марусину жертву, и в первую ночь после свидания с женой крепко уснул, веря в возможность хоть через сколько-то лет зажить с нею спокойно. Но утром пошли его мучить кошмары, терзать угрызения совести. Лютой ненавистью ненавидел он брата, еще более лютой — себя.

— Золотов!

Славка медленно опустил с нар ноги, придал лицу безмятежное выражение. Все труднее было играть роль, которую ему навязывал неписаный воровской закон.

Модест Аверьянович внимательно следил за Золотовым. Слишком спокоен. Что это — черта характера? Натренированная воля? Глаза усталые. От однообразия допросов? Или от напряжения нервов, борьбы с собой? Чего-то он явно боится. Чего? Откровенного разговора не получается. Пойти напрямик?

— Вы знаете Монгола?

Короткая вспышка в глазах, и снова прежняя спокойная темнота.

— Нет, не знаю.

Но пальцы зажали погасшую папиросу. Пальцы насторожились, ждут.

— Из цеха ковкого чугуна сегодня приходили рабочие. Почему вы отказались с ними встретиться?

— Не терплю надгробных речей.

Губы кривит усмешка, в голосе — раздражение. Против кого? Против людей, не согласившихся верить в его преступность? Против себя?

— Сколько вам было лет, когда умерли родители?

— Девять.

— У вас был еще брат?

— Да.

— Где он?

— Тоже умер.

Смятый окурок щелчком отправляется в урну. Резкое движение, очевидно, необходимо, чтобы отвлечь себя от каких-то ненужных мыслей. От каких?

Вопрос за вопросом… Но ни одного — об ограблении ювелирного магазина, о Марусе. А Славка-то ждет их, на них готовился отвечать. Он не понимает, куда гнет начальник, ему не по себе. Неужели Монгол засыпался? Быть того не может. Монгол заколдованный. Милиция наслышана о нем, ищет, да руки коротки. Живым Монгол не дастся.

— Разрешите вопросик?

— Пожалуйста.

— Раньше начугром был некий Гуров. Его что — сняли?

— Вы хотели сказать, начальником уголовного розыска? Да, был товарищ Гуров. Его перевели на другую работу.

— Хорош был паря. Нашего брата понимал — с лету.

Человека прежде всего выдает взгляд. Нужно большое искусство, чтобы не выдать себя взглядом. Славкины глаза сейчас ненавидели. Кого?

— Рабочие просили передать: формовка деталей культиватора по новому методу позволила вдвое увеличить их выпуск.

— Н-ну?

Радость перебороть труднее. Радость, как бурный поток…

Лицо Славки покрылось красными пятнами.

— Здорово!

Не дай бог, как любил повторять Менжинский, произнести в такую минуту что-либо не к месту, подсунуть добренькую фразочку: «А в этом — твоя заслуга, Золотов!». Молчи. Смотри в посветлевшие глаза и делай выводы. Возможность увидеть настоящее лицо может не повториться. Молчи и делай выводы.

Модест Аверьянович протер подоконники, полил цветы, заменил тяжелую скатерть неопределенного серо-зеленого цвета льняной белой, ловким движением поставил на стол тарелки, шампанское, шпроты. Он откровенно радовался тому, что проведет несколько часов с Юлей Ивановой и Игорем. Он не обманывал себя: Юля, вероятно, также готовится к встрече с ним и ждет ее, и волнуется, надо сделать все от него зависящее, чтобы ей у него было хорошо.

— Игорь, перестань изображать индейцев. Напугаешь Юлию Андреевну, она не решится позвонить.

Она позвонила.

— За мной, ягуары! — спрыгнув с дивана и потрясая самодельным копьем, еще истошнее заорал Игорь. — Впускай ее! — командирским тоном приказал он отцу.

Модест Аверьянович обвязал чалмою вокруг головы полотенце, низко кланяясь, впустил Юлию Андреевну.

— Ваш пропуск в нашу страну, — наставил на нее копье Игорь.

— Пожалуйста, — Юлия Андреевна протянула ему трамвайный билет.

— Да станет для вас дом этот самым уютным во всей Вселенной, о госпожа моя! — поднося руки Юлии к губам, произнес, поддерживая начатую сыном игру, Модест Аверьянович.

Несмотря на полумрак прихожей, он увидел, как вспыхнуло лицо Юлии. Конечно же, он не ошибся: она готовилась к встрече с ним. На ней были сиреневое крепдешиновое платье («Юлька сбросила кофту английского покроя!»), черные лодочки (в лодочках — по снегу!), на руке висела крохотная замшевая сумочка.

— Я благодарен тебе, что пришла, Юленька! Садись. Мы с Игорем умираем от голода. Сейчас будем ужинать.

— Помочь тебе? — швырнув на диван сумочку, спросила Юлия Андреевна.

— Не нужно. У меня все готово.

Выкладывая на тарелки сыр и ветчину, он наблюдал из кухни за Юлией. Он всегда ценил ее отличный характер — в меру строгий и мягкий, ее волю, ум, доброту. Она была своей, надежной, с нею можно было о чем угодно говорить, не боясь, что ты будешь непонят.

— Юленька! Иван Куликов-Красное Солнышко и Виктор Шерстобитов просили тебе нижайше кланяться.

— Ты их видел? Давно?

— Третьего дня. Имел честь быть у них на заводе. — Он поставил на стол обжаренное мясо. — Не хочется портить настроения, поэтому о них попозже. Разговор не из приятных. Не могу смириться ни с нынешним Шерстобитовым, ни с нынешним Куликовым.

— Жизнь ломала и не таких, — с откровенной печалью произнесла Юлия Андреевна.

Модест Аверьянович шумно придвинул свой стул к ее стулу.

— Ломала? Ломала, да. Но как они позволили себя изломать? Тебя жизнь не поломала? Меня не поломала? Если хочешь, она и Витьку не поломала. — Он стал откупоривать шампанское. — Вить-ку не полома-ла. А! Шут с ними. Игорь, к столу. — Он разлил по бокалам пенящееся вино. — За тебя, Юленька! За твою светлую голову.

Румянец залил щеки Юлии Андреевны.

— Модест, испорчусь!..

— Не боюсь. Ты крепкая. За тебя, Юленька!

Игорь влез на стул, прокричал:

— За прокурора Юлию Андреевну!

— Прокурор Юлия Андреевна! Не привлекайте этого хулигана к ответственности. Его седеющий отец учил его, что становиться ногами на стул неприлично, что воспитанные мальчишки не кричат, как будто их стеганули хворостиной, они говорят медленно и спокойно, и взрослых, когда те разговаривают, воспитанные мальчишки не перебивают. Хулиган много раз обещал отцу исправиться, и отец не теряет веры…

Игорь плюхнулся на сиденье, разлил вино на скатерть, надул полные, с капризным изломом губы. Эти губы — единственное, что досталось сыну от матери. Маргарита не зря говорила: «Твой сын».

Огромные часы над диваном пробили девять.

— Давай, товарищ Сущенко-младший, ужинать — и в постель.

— Хочу с вами, — развалясь на стуле, протянул Игорь.

— А не перестанем ли шутить, сын, а?

Вопрос прозвучал серьезно. Игорь подтянулся, принялся молча уплетать бутерброд.

Тускло светили лампочки бра (перешедшего к Модесту Аверьяновичу вместе с квартирой от предшественника), стучался в окна ветер.

— Спокойной ночи! — Игорь на одной ноге поскакал из комнаты. — Все знаю, папа. Иду мыть ноги.

— Хорош парняга, — улыбнулась Юлия Андреевна.

Они сидели на диване, испытывая странную неловкость. Модест Аверьянович понимал, что следует молча погладить поникшие Юлькины плечи, но почему-то говорил, говорил до нелепости ненужное:

— Представь, Юленька, обрюзгшего, с большим животом Ивана. Он — главный инженер завода. Виктор, подвижный, как ртуть, Виктор — директор того же завода. Как тебе известно, они были друзьями. Так вот, от их дружбы не осталось и воспоминания. Иван убежден, что Виктор — человек подлой души; Виктор об Иване попросту отказывается говорить. Но как-то звонит мне, просит разрешения прийти. Это было в тот день, когда ты прислала ко мне с запиской девочку Дину Долгову. О чем же держит речь Шерстобитов? Об Иване. Он выдвигает против него тяжелейшее обвинение: главный инженер Куликов разлагает молодежь завода.

— В чем это выражается?

— Якобы Иван учит молодых: «Не принимайте готовых формул, ищите истину, а нашли — отстаивайте перед любым авторитетом, не щадя авторитет».

— И все? — Юлия Андреевна рассмеялась.