Шаг за шагом.

Шаг за шагом…

Что он будет говорить?

Что он может сказать?

Скорее всего, его выгонят из розыска. «Сдерживай горячих!», — попросил, назначая его старшим группы, капитан. «Чего пороть горячку?» — урезонивал Матвей. Кого он послушал? Что за бес сидит в нем, распирая самомнением, упрямством? Как воспитать в себе холодный расчет, самообладание, самодисциплину? Чтоб тебя не заносило, как лодку, на гребень любой волны? Матвей себя воспитал! Матвей был силен и красив. Лучший спортсмен милиции. А тебя злило, что ты непохож на него. Злили его немногословность, его собранность…

Идет мать Матвея за гробом, ослепшая от горя, но с сухими глазами. Лучше бы она кричала, рвала на себе одежду. Утешая ее, можно б как-то утешиться самому. На черных, без седины, волосах — тяжелая клетчатая шаль. Наверное, та самая… Эту шаль мать будет особенно беречь. Последний его подарок! Что бы он говорил, отдавая ей шаль? «Носи на здоровье»? «На долгие годы»? Проклятый Монгол. В самое сердце! Нет, не он проклятый. Ты, ты… За какою надобностью полез поглядеть в оконце? Зачем на вопрос Золотовой «Кто здесь?» сразу брякнул: «Откройте. Милиция»? А что следовало сказать? К чему он услал участкового? «Сами будем брать». Сам! Главное, чтоб все — сам. Как в детстве: гвоздь прибью — сам, ведерко из колодца достану — сам. Тогда это было здорово: самостоятельность! С годами переросло в недостаток — индивидуалист!

Сыплет мелкий снежок. Тихо. Тепло. Одним человеком на земле меньше, а погань под кличкой Монгол, Беркут — жива. И средненький человечишко, он — Александр Войко, — будет жить, да еще постарается оправдаться, представить все в розовом свете, единственный свидетель его недисциплинированности лежит в гробу, он не выдаст, валяй, брат, защищайся.

Идет за гробом Сущенко. Александр нет-нет, а посмотрит на него с тревогой. Он еще не успел разобраться в ночной ситуации, но разберется. Этот человек во всем разберется, до всего докопается. Жив бы остался Аркаша. До сих пор в беспамятстве…

Сыплет снежок, сыплет.

Идет мать Головатого. Глаза сухи. Подаренная сыном клетчатая шаль сползла к плечам. Подтяните ее. Укройте голову. Нельзя! К большому горю как прикоснуться?!

Идет Сущенко. Голова высоко поднята. Лицо сурово. Говорят, он хоронил Ленина. Видел Сталина.

Идут ребята. Лучшие ребята города. Смельчаки.

Ты — худший из них. Тебе не бороться с преступниками, тебе быть в их компании. Ты трусливо вбираешь голову в плечи. У тебя даже не хватает духу сказать: «Виноват».

Сыплет мелкий снежок, сыплет…

Как и думал Войко, шаг за шагом разобрал Модест Аверьянович действия каждого из группы задержания. Смешно было юлить, изворачиваться, хвататься за соломинку. Да и разговор велся таким образом, что соломинки для спасения не оказалось. Она плыла у далеких берегов, а он — здоровяк, гордившийся полученным в борьбе с рецидивистом шрамом, тонул, не смея крикнуть «помогите».

Естественно, он не молчал. Он говорил. Но какими жалкими выглядели его слова, его попытка аргументировать свое поведение. Не было сил выдержать тяжелый взгляд Сущенко, слышать, как собственный голос падает до шепота, прерывается, дрожит. Угнетало молчание окружающих, ледяное отчуждение тех, кого недавно он с легким сердцем приветствовал, кому улыбался. Говорите, ругайте, обвиняйте. Делайте со мной, что хотите. Но не надо молчать.

Снова заговорил Сущенко:

— Вам известно, товарищ Войко, что важнейшим свойством правильного доказательства является его убедительность? Рассуждение, не обладающее свойством доказательности, неубедительно. Оно не может быть руководством в практической деятельности человека. Тем более, когда речь идет о деятельности, поступках, поведении работника уголовного розыска. О чем вы говорили? Признаться, я даже не понял: вы что же, не видите своей прямой вины? Рука ваша не дрогнула, когда вы бросили ком земли на гроб Матвея?

«Прощай, дорогой товарищ!», — сказал Александр, бросив ком земли на крышку гроба.

Он не знает, слышал ли эти слова Сущенко, он сказал их не очень громко, на первом крике осиротевшей матери, но он их сказал, и честные, искренние слезы стали для него облегчающими. Зачем он сейчас путает, оправдывается, ищет ту немощную соломинку, которая все равно не спасет?

— Да будь оно все неладно. Виноват я. Кто говорит — нет? Но разве я хотел? Не терпелось взять раскосого. Сколько охотимся за ним. Вы решайте со мной, как того я заслужил. Ничего не прошу. Ничего не жду. Лучше б я оказался на месте Матвея. У меня, по крайности, нет матери.

Чепуха, чепуха! Жалостливые фразочки, бьющие на чувствительных. Сказать бы одно слово: «Виноват» и остановиться. Насколько честнее выглядят Борис и Глеб! Их доклад прост и вразумителен: стоял там-то, видел то-то, думаю так-то…

— В первом документе уголовного розыска Российской Федерации сказано, — Модест Аверьянович делает паузу, оглядывает присутствующих: — «Надо  о б с т а в и т ь  деятельность  с ы с к а  т а к, чтобы  н и  т е н и  п о д о з р е н и я  не падало на  д о б р о е  и м я  д е я т е л я  уголовного розыска, охраняющего нравственность и устои государства». Чтобы ничто не запятнало имя работника уголовного розыска, сержант Войко! А за мою недолгую работу здесь мы говорим о вас второй раз. Нынешняя ваша вина непоправима. Одного нашего товарища нет, другой борется со смертью. По вашей вине, Войко. Только по вашей. И частично по моей. Хотел проверить вас на серьезном поручении, назначил старшим группы. Урок мне. О вас будем ставить вопрос со всей серьезностью. И пусть другие на этом печальном примере сделают выводы. Работник, не способный к розыскной службе, к ее суровым будням, к ее высокой дисциплине, должен честно признаться в своей несостоятельности и уйти на работу, менее ответственную, менее опасную. Вы свободны, товарищи!

«А мне? Что мне делать?» — рвется из сердца горький вопрос, но Александр так и выходит, не задав его, проклиная себя за немыслимый свой характер.

Бабушка, потеряв терпение, одернула Дину:

— Чего бубнишь, будто псалмы читаешь? На суду надо так говорить, чтоб каждое твое слово на пользу женщине пошло.

— Ну, ба, опять ты с советами, — поморщилась Дина. — Вроде я маленькая. Не мешай, ба, ладно?

Все утро Дина репетировала, как она выступит на суде. Юлия Андреевна предупредила: «Возможно, тебе придется давать свидетельские показания, вспомни, что слышала в КПЗ от Золотовой». Ей нечего вспоминать, в памяти улеглось каждое слово, но, пытаясь выступить в роли Марусиного защитника, Дина с ужасом обнаружила, что вместо пламенной речи, назначение которой сводилось к утверждению: «Золотова не виновна», она мямлит что-то невразумительное, не зря бабушке надоело слушать.

Для бабушки Золотова теперь тоже не пустой звук. Услышав о необычно сложившейся судьбе Маруси, о ее непутевом Славке, бабушка завздыхала, отодвинула от себя недошитые полотенца, подперла щеку рукой. Ее живые глаза сделались грустными, маленькие потрескавшиеся губы скорбно сжались. После недолгого молчания она попросила:

— Схлопочи ты мне встречу с этой Маруськой.

— Зачем, ба?

— Может, присоветую ей что полезное.

Все теми же печальными глазами бабушка смотрела на Дину, будто ей, а не чужой женщине, худо жилось, и Дине передалось бабушкино настроение, она пригорюнилась.

— Помнишь, говаривала я тебе про траву шпарыш, гуси ее крепко едят. Растет тот шпарыш на твердой почве, где грунту, камня поболе. Смекаешь, к чему я? Чем не шпарыш Маруськин Славка? Ему твердая почва нужна. А что для него твердая почва? Жена. Она ему, как костер для замерзшего. Само собой, ежели человек твоя Маруська…

Бабушка крутанула колесо машины, и ее знаменитая «зингеровка» договорила остальное: ежели человек Золотова, она не отступится от мужа, она «костьми ляжет», а вытащит Славку из воровской компании, ведь любит она его, а у любви есть та сила, которая слабого богатырем сделает, дураку ум придаст, больному возвратит здоровье.