А возле станции метро «Гостиный двор» часто слышны звуки духового оркестрика. Компания разношерстная. Главный у них играет на ударных инструментах. Его хочется назвать «маэстро» — настолько он артистичен и увлечён. Его товарищи стоят позади перед пюпитрами с нотами, обвитые блестящими трубами. Особенно привлекает внимание один трубач. Спокойный, основательный. Зимой — в добротном тёмно-синем пальто, в шапке-ушанке. Чувствуется, что он надел тёплое нижнее белье, а жена приготовила ему бутерброды и чай в термосе. Лицо у него незаметное, но очень питерское. Без труда можно представить такого человека за рулём в грузовике, на стройке, у станка. Очень хорошее у него лицо.

И ещё мне запомнился старый саксофонист, согнутый, как вопросительный знак. Он наигрывал на Дворцовой популярные мелодии. И кажется, ему не хватало дыхания, потому что музыка получалась всхлипывающей. Ветер раздувал полы его одежды. Я бы точно узнала его снова.

А как выразительны лица уличных сапожников! Они сидят в своих будках, скрываясь за занавесками, и мы их не замечаем, пока нет надобности. Но она возникает, и тогда мы не просто заглядываем в этот маленький сапожный мирок — мы делимся бедой. А мастер берёт наши башмаки, что-то прикидывает, оценивает и поднимает глаза. Вот удивительно: покупая газету в киоске, мы видим только руки. Не замечаем продавцов в магазине, водителя в трамвае. Но сапожник всегда смотрит нам в глаза. У меня в такие минуты душа замирает. Мне кажется, что, пока он держит в руках мои туфли, внимательно рассматривая их со всех сторон, он уже знает обо мне всё. Всё-всё он уже знает о моей жизни. И лишь потом поднимает ещё глаза, чтобы убедиться в своей догадке. И когда я забираю отремонтированную обувь, меня не оставляет некое опасение: не изменил ли каким-то образом мою жизнь этот сапожник, поправляя сбитый каблук…

Каждый из нас замечает в городе что-то своё. Душа закрывается от уродливого, от страшного, хотя и эти встречи, к сожалению, неизбежны. Они тоже остаются в памяти. Мы переживаем их длительно, за ними тянется шлейф беспокойства и недоверия. Моя знакомая стала пугаться любого взгляда на улице после того, как её обворовали в троллейбусе. И если кто-нибудь смотрел на неё, она начинала внутренне сжиматься: ей не приходило в голову, что смотреть могут просто потому, что она красивая женщина.

Дай Бог нам избежать таких соприкосновений, которые ранят душу. Хочется быть открытыми, доброжелательными. Мы все связаны в этом городе невидимыми нитями, которые, если оборвать только в одном месте, то нарушится многое.

Хочется, чтобы мгновенные встречи оставались в нас долго и переживали нас самих. Я опять возвращаюсь мысленно к тому красивому старому человеку, что встретился тогда мне на Английской набережной и что сказал потом: «А я вас вспоминал…»

Хотелось бы, чтобы мы все помнили друг о друге.

Как меняется Петербург ночью! Ночью здесь можно заблудиться в знакомом месте.

Улица, такая привычная днём, выглядит странной и чужой.

Мост через Мойку у Инженерного замка становится плоским под ретушью темноты. Зато сады и скверы по ночам кажутся беспредельными. Деревья начинают переходить с места на место, пространство раздвигается, ветви устремляются к небу. Тёмное, оно нависает над городом, скрывая купол Исаакия, высокие крыши, башни, заводские трубы…

Ночь изменяет городские силуэты, смещает все границы — великого и ничтожного, добра и зла, прекрасного и безобразного. Это происходило во все времена и везде. Но Петербург — из тех городов, которые существуют по особым законам. Он обращается к нам на том сокровенном языке, что рождается в недрах бытия. И вслушиваясь в этот язык, можно приблизиться к пониманию творения жизни во всём её многообразии.

Ночной Петербург — это не другой город, это его особенное состояние. Петербург всё подчиняет своему ритму, движению. И печать Петербурга лежит на его ночах, на том часе, когда всегда по-разному город начинает скатываться в ночь. Есть этот час, мгновение, какое-то начало ночной жизни. Ведь «ночь» — понятие временное. Ночь ещё — это бесконечная череда образов: мрачных, трагических, таинственных и прозрачных.

Эта двойственность ночной темы соотносится с двоящейся сущностью нашего города, с его «двойничеством», если следовать словам Достоевского. Это всегда ясно чувствовали поэты, художники… «Ночное» видение позволяло разглядеть нечто, мимо чего проходили днём. Ночные звуки проступали в городе только в это время.

В поэзии Александра Блока ночь, ночной город проступают напряженным состоянием души в стремлении постичь тайную, размытую при свете дня суть бытия.

То, что Петербург ночью — это город только грёз и сна, — иллюзия. Горожане засыпают, но город не спит. Тишина и темень обостряют тревогу. Все опасения, неясные предчувствия, предвидения проясняются по ночам. То, что приглушалось днём, пряталось в обыденных заботах, ночью предстаёт в истинной своей величине. И приходят мысли о грядущем, о слабости человека перед миром, о беззащитности его. А ещё непогода Петербурга — всё это тревожит, лишает сна и покоя.