Теперь чугунные ворота распахнуты настежь. Или даже сорваны с петель.
Вот цепь дворов начала века на Таврической улице. Почти каждый начинается изысканным поворотом. Это модерн. Двор дома пустынный, ни одного дерева или скамейки. Но если остановиться и прислушаться, то через какое-то время можно уловить звук движущегося лифта. Хлопнула дверь, послышались шаги и отозвались эхом в подворотне.
А какое удивительное чувство охватывает всякий раз при звуках рояля, что слышны из окна, — чаще всего неуверенная детская рука проигрывает гаммы или маленькие пьесы…
Иногда случается услышать игру настоящего музыканта.
О, эта тайная городская жизнь, когда кто-нибудь у себя дома вечером погружает руки в клавиши, и музыка стекает в пространство двора! И он, играющий, даже не подозревает, что его слушает другой горожанин, остановившись посреди двора.
И звуки музыки, и смех, и тень, скользнувшая по стене, короткий разговор, пропавший за дверью, — за всем этим угадывается жизнь, единственная, неповторимая и вместе с тем похожая на жизнь всех петербуржцев.
От флигелей, стоявших во дворах и разобранных во время реконструкции, еще долго даже сквозь штукатурку стены соседнего дома прочитывается след — силуэт крыши, трубы. И, если пройти незнакомым двором, остановиться на мгновение, — вдруг почувствуешь, что его жизнь странным образом начинает касаться тебя:
Нет в Петербурге двух похожих дворов. У каждого свой мир и свой характер. Дворы в районе Литейного наполнены неожиданными постройками — бывшие конюшни, прачечные, остатки усадеб, что тянулись за Фонтанкой. От них остались деревья, скульптуры, парадные лестницы, мощение.
Дворы Рождественских улиц, которые теперь называются Советскими, отличаются особой мягкостью, в них есть что-то домашнее. Может быть, детские голоса: «На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной…»
Вечная дворовая летопись: «Таня + Петя = любовь до гроба, дураки оба…» А в подворотне дома № 14 на 11-й линии Васильевского острова прохожие читают: «Ваня, не стой над душой!»
Василеостровские дворы немного провинциальны. И в этом тоже тайна течения времени во дворах. Заросли сирени, цветущие по весне яблони — это остатки палисадников и даже садов. Только приезжие ходят по Васильевскому острову, как по шахматной доске, — проспектами и линиями. Василеостровцы знают проходные дворы. Это совершенно особенные пути. Они не только сокращают расстояния, но ещё входят знаками в движение души и жизни: второй двор от угла Среднего по 7-й линии (здесь много кошек из-за магазина кулинарии), дальше двор дома, на котором есть памятная доска «Здесь жил Семёнов-Тян-Шанский». В одной из квартир до сих пор живут его потомки. Теперь — в подворотню рядом с магазином «Оптика» на 9-й линии. Во дворе бывшая жестяная мастерская. Отсюда можно свернуть налево и удивительным путем, минуя три двора, выйти на 10-ю линию. Или пойти направо — сквозь маленький проем в кирпичной стене — и оказаться среди высоченных тополей. По вечерам тени тополей ложатся на соседний брандмауэр.
Брандмауэры петербургских дворов — это целая симфония силуэтов и плоскостей. Они могут быть видны издалека или возникают неожиданно. Только неискушенному взгляду они могут показаться однообразными и скучными. Есть необычайная притягательность этих стен, скрытая энергия. Весь XIX век, оставивший нам этот город, боялся крупных архитектурных форм — фасады были полны окон, лепнины, карнизов; именно тогда уплотнение кварталов создало противопожарные стены — брандмауэры, внесшие поистине египетский масштаб в привычный городской пейзаж.
Достоевский с протокольной точностью описывает такой двор, где Раскольников прятал украденные у старухи вещи:
«…Он вдруг увидал налево вход во двор, обставленный совершенно глухими стенами. Справа, тотчас же по входе в ворота, далеко во двор тянулась глухая небелёная стена соседнего четырёхэтажного дома. Слева, параллельно глухой стене и тоже сейчас от ворот, шел деревянный забор, шагов на двадцать в глубь двора, и потом уже делал перелом влево. Это было глухое отгороженное место, где лежали какие-то материалы. Далее, в углублении двора, выглядывал из-за забора угол низкого, закопчённого, каменного сарая, очевидно, часть какой-нибудь мастерской. Тут, верно, было какое-то заведение, каретное или слесарное, или что-нибудь в этом роде; везде почти от самых ворот чернелось много угольной пыли».
В сознании горожанина брандмауэры как-то связываются с дворами-колодцами. Мог ли кто подумать, что, возникшие утилитарно, дворы-колодцы станут притягивать поэтические души. Будто пространство в них как-то закручивается, напрягается. Кажется, скупость форм обретает метафизический смысл.
писал Александр Блок. Двор-колодец — это предельный случай в петербургском пейзаже, когда устремлённая к небу композиция доведена до абсолютного выражения. Переустройство города, отречение от его кажущейся тесноты в XX веке вызвали ностальгию к дворам-колодцам:
Во многих дворах Петербурга сохранилось мощение брусчаткой и диабазом. При въезде во дворы у арок подворотен сохранились колесоотбойные тумбы, каменные или металлические, — они предохраняли стены от разрушения. Особенно их много на Петроградской стороне. Дворы Петроградской обогатили наш город в период модерна. Проезды, оформленные высокими арками с металлическим декором, фонарями, ниши со скульптурными украшениями, лепные детали… Жизнь таких дворов представлялась таинственной, необыкновенной. А дворики Коломны привлекают своей камерностью и неприхотливостью.
Жизнь дворов неизбежно меняется, но вместе с тем и возвращается на знакомые круги. В двадцатые — тридцатые годы нашего века город был подобен перенасыщенному раствору: сюда переселились слобожане, жители рабочих окраин и пригородов. Двор стал некоей единицей общности. Возникла новая традиция в городской культуре. Война не уничтожила полностью этой традиции, но во многом разрушила жизнь дворов в Ленинграде — массовые переселения военных лет, тяготы быта. Жители предвоенных дворов еще долго возвращались к ним в своей памяти. Об этом стихи поэта Вадима Шефнера: