…Вдруг хлопнула входная дверь. В квартиру кто-то вошел. Мы с Аленой удивленно посмотрели друг на друга. В это раннее время никого вроде бы не должно было быть в доме Сигалаевых, поэтому я и приходил по утрам к Алене, когда мы учились во вторую смену, посидеть в пустой квартире вместе за партой и вместе порисовать.

— Кто там? — строгим голосом спросила Алена.

Дверь к нам открылась, и в комнату вошел Колька-модельер.

— А, это вы, — улыбнулся Колька. — А я Тоню ищу.

— А чего ее искать, — поджала губы Алена, — она на фабрике.

(Тоня вместе с матерью, Клавой Сигалаевой, и матерью Генки и Леньки Частухиных работала на «Красной заре», в прядильном цехе.)

Николай Крысин засмеялся.

— У тебя устарелые данные, — сказал он Алене. — Тоня с фабрики уволилась.

— Когда уволилась? — даже встала из-за парты Алена. — Почему?

— После свадьбы, — объяснил Колька, — Неужели ты не знала?

— Ну и дура! — насупилась Алена.

— А зачем ей сейчас-то работать? — развел руками «модельер». Денег у меня хватает, а она теперь мужняя жена, в доме дел много. У нас семья большая, а баб нету — одна мать, не то что у вас.

— Что же, она к вам в кухарки нанялась? — подбоченилась Алена.

— Ну, это ты брось! — нахмурился Николай. — В какие там еще кухарки? Я ей два пальто сразу справил, шесть платьев, две кофты. А туфлей у нее теперь знаешь сколько? У других графинь столько не было, сколько у нее в шкафу стоит.

Он разговаривал с Аленой вполне серьезно — она хоть и училась всего лишь в четвертом классе, но была ему уже родственница, свояченица, сестра жены.

— Она на рынок пошла, — солидно продолжал Колька, — полсотни с собой взяла. Какой кухарке такие деньги дают? Она теперь самостоятельная хозяйка, большой дом ведет…

— У нас она тоже большой дом вела, — не сдавалась Алена, — не хуже вашего.

— У вас! — снова заулыбался Николай. — У вас семь хозяек на одного мужика, а у нас одна на шестерых.

— На шестерых! — прищурилась Алена. — Откуда на шестерых! У вас всегда кто-нибудь в тюрьме сидит, а то и двое.

Она села за парту, очень довольная, очевидно, тем, что ловко отбрила нахального «модельера» за то, что Тоня ушла с фабрики.

Колька Крысин внимательно посмотрел на Алену.

— Ты вот что, Лелька, — жестко сказал он, сдвинув брови, — ты эти разговоры оставь. Не твоего ума дело… Это у нас раньше сидели. А сейчас все завязали, все дома. И никто больше в тюрьме чалиться не будет, поняла? На этом мы с твоим отцом порешили, когда он Тоню за меня отдавал.

Алена молчала. Она сидела рядом со мной за партой, зло поджав губы, и нервно перебирала цветные карандаши. Алена терпеть не могла, когда кто-нибудь одерживал над ней верх. Она любила так вести разговоры, чтобы последнее слово всегда оставалось за ней.

А я сидел рядом с Аленой, слегка даже подавленный этими прекрасными и недоступными моему опыту мальчика из интеллигентной семьи словами — «тюрьма», «завязал», «чалиться».

— Два часа назад на рынок пошла, — рассказывал Николай, — и все нету. Мне мать говорит: может, она к своим зашла? Пойди, помоги сумки донести, а ее и у вас нету.

Снова хлопнула входная дверь в квартиру.

— Вот она! — обрадованно рванулся к дверям Колька, и в глазах у него зажегся огонек, глядя на который я сразу понял, что не только хозяйкой его большой семьи была для Николая Крысина Тоня Сигалаева.

Но это была не Тоня. Глаза у Кольки сразу потухли.

Это была Зина Сигалаева — жена Леньки Частухина.

— О, какой гость у нас! — заиграла с порога голосом, руками и всей фигурой Зина, входя в комнату, где мы сидели все втроем. — С молодежью беседуем, Николай Фомич, а?

— Да вот Тоню ищу, — объяснил Колька-модельер, — часа два с половиной, как ушла на рынок. Я думал, что она сюда зашла.

Колька смотрел на Зину дружелюбно, с той долей невольной симпатии, какую должна вызывать у молодого мужчины красивая женщина, тем более близкая родственница — родная и младшая сестра жены.

— Молодую жену опасно одну на базар отпускать, — продолжала играть голосом и глазами Зина, — там цыгане часто бывают. Могут и украсть такую красавицу, как наша Антонина.

При слове «украсть» Николай быстро посмотрел на Зину, и что-то незримо изменилось в его взгляде — он стал чуть более пристальным, чем был до этого, и как бы настороженным. Я несколько раз замечал эту особенность во взгляде Кольки-модельера. Обычно он разговаривал с людьми нормально, спокойно, сдержанно. Но стоило только собеседнику хоть как-то напомнить ему о его собственном воровском прошлом или о прошумевшей над Преображенкой бандитской славе его отца, как «модельер» сразу же напряженно подбирался, и во взгляде его появлялась сосредоточенная готовность к чему-то немедленно энергичному. Он сразу как бы переходил на другую сторону трамвайных путей, по другую сторону черты, отделяющей его от всех людей, и готов был действовать за этой чертой решительно, быстро и по-своему.

Так произошло и сейчас, когда Зина произнесла слово «украсть». Взгляд Крысина качнулся в сторону, сгустился, потяжелел, но не очень. Он молча, про себя, осудил Зину за допущенную бестактность, но тут же и простил ее, давая понять, что на нее — родственницу, женину сестру и просто молодую красивую женщину — он серьезно обижаться не может.

А Зина поняла это метнувшееся в глазах Кольки-модельера новое выражение совсем по-другому — как внутренний его шаг в ее сторону, как свой успех.

— И в гости к нам, Николай Фомич, с женой совсем не заходите, — заворковала она, — а мы все-таки теперь сродствие разделяем — вы мне деверь, я вам свояченица.

— А что это ты меня на «вы» называешь? — спросил Колька.

— Могу и на «ты», — быстро перестроилась Зина. — Так что же в гости не заходишь, Коля, а? Раньше, бывало, дневал и ночевал здесь, а сейчас вроде сторонишься.

— Так то здесь, — пожал плечами Крысин. — Сюда я, как видишь, захожу. Но ты ведь сейчас в другом месте живешь, у Частухиных.

— А Частухиных ты вроде не любишь? — с вызовом спросила Зина.

— Не то чтобы не люблю, а так… — сделал Колька неопределенный жест, — разные мы, из соседних бочек налитые.

— Боишься, что ли, его? — улыбнулась Зина и смерила Крысина испытующим взглядом.

— Чего мне его бояться? — усмехнулся «модельер». — Я теперь чистый, завязал по гроб жизни.

«По гроб жизни». Это было абсолютно новое для меня, прекрасное блатное выражение, которое я раньше никогда не слышал. Я решил непременно запомнить его, чтобы, ввернув в каком-нибудь разговоре, продемонстрировать свою близость к блатному миру.

— Да, разошлись вы с моим Леонидом, — задумчиво сказала Зина, — а ведь на свадьбах наших вместе гуляли.

— Свадьбы прошли, — сказал Колька, — свадьбы теперь позади.

— Зинка, — вдруг влезла в разговор старших Алена, — а тебя тоже к Частухиным в рабство продали?

Зина изумленно вытаращилась на младшую сестру.

— Чего мелешь, в какое рабство? — с недоумением смотрела она на Алену.

— В обыкновенное, в древнеримское, — не унималась Алена. — Вон Тоньку нашу в кухарки на «вшивый двор» отдали, а тебя к Частухиным — скажешь, неправда?

— Замолчи, дурочка! — крикнула на Алену Зина.

— А ты хоть знаешь, что Тонька с фабрики ушла! — с трудом сдерживая слезы, крикнула и Алена.

— Ну, знаю. Тебе-то какое дело?

(Сама Зина работала не на «Красной заре», а на фабрике «Освобожденный труд», нависавшей своими корпусами прямо над рекой Хапиловкой у самого ее слияния с Яузой, в двух шагах от Электрозавода.)

— А такое! — заплакала Алена. — Я, когда замуж выйду, никогда с работы уходить не буду!

— Господи! — засмеялась Зина. — До чего ж девка глупая. От горшка три вершка, а уже про замужнюю жизнь думает.

— Сама ты от горшка три вершка! — возмутилась Алена и сразу вытерла слезы.

— Ладно, — махнула рукой Зина, — пошли, Коля, чаем хоть тебя угощу, пока будешь Антонину свою дожидаться.