— Да что ты, бабуля! Разве можно не понимать, когда говорят тебе «здравствуйте!»

— Это по-нашему «здравствуйте», а по-ихнему «гутен так».

— А ты откуда знаешь?

— Сводил Господь, — вздыхает бабушка. — Да и как было не знать, когда над душой стояли: «Матка, яйко! Матка, курка! Матка млико! Шнель, шнель»!

— Вот это да, бабулечка! — ошеломленный мальчик глядит на бабушку глазами удивленными. — И ругаться умеешь по-немецки?

— Да Бог с тобой, внучек! На кой нам это!

— А вот дворница школьная — умеет!

— Да что ты говоришь! Прямо так и кроет по-немецки?

— Прямо так, бабуля! Залетает в уборную на перемене: «А ну, век отсюда, курцы сопливые! Лос, лос! А то за ухо щас да к директору!..»

— Ну, ты подумай! И разбегаются?

— Еще как! «А то курить научились, а шайзу махэн мимо дырок делают!»

— Ну, мимо дырок нельзя. И в уборной должна быть культура.

— Бабуль, а что ж ты молчала, что по-немецки умеешь?

— А что говорить, внучек ты мой? Чем хвалиться? Ихние ж слова сами в уши запихивались. Хочешь, не хочешь… Их как погнали от Москвы, дак целых два дня через нашу деревню бежали. А зима на дворе! А мороз! А немцы эти и голодные, и холодные, да еще и перепуганные. А что тряпок на них понамотано было! Все ж теплое у нас позабрали. Тулупы, да платки, да валенки, да что бабы связали. И все это на себя понапялили да намотали. И смех, и грех! Чистые французы в двенадцатом году… Понабьются, бывало, в избу немчуры, нима знать уже сколько! И вот тебе печь кочегарят и нашу картошку и варят, и жарят, и на шомполах смалят.

Вот как хотелось есть! И ни «млика», ни «яйка» уже не пытали. Знали, что выели все, когда на Москву наступали.

Были рады картошке пустой, а то и просто в печке огоньку да кипяточку в котелке. И ни песен уже, ни музыки и ни ха-ха!..

А как отогреются трошки, пораздеваются и вошей бьют… Ну, дак люди ж, хоть и немцы. И все «шнель» да «шнель»! Одни уходят, другие приходят. И за эти два дня, что бегли через нас, все заборы попалили, все сараи. И картошку поели всю чисто. Даже на посев не оставили, — вздохнула бабушка Настя.

— Слава Господу Богу, что деревню спалить не успели: крепко быстро бежали… Но надо правду сказать: когда от Москвы удирали, то уже не хамили, как раньше. А то, бывало, начнут на столе ногтями вошей давить, аж треск стоит! Во нечестивцы какие! Или по хате пройдет без штанов! До печки пройдет и обратно. Просто так пройдет, на потеху. И ни стыда тебе, ни совести! Или хором заржут среди ночи! От ихнего хохота волосы дыбом вставали, а дети заиками делались…

А то портить воздух начнут все разом по сговору. И хохочут, и смотрят на нас. А мы от стыда за немцев готовы были провалиться сквозь землю, а им хоть бы хны!.. Вспоминаю вот, внучек ты мой, будто грех на душу принимаю, так больно…

У нас учительница старенькая жила, от господ еще осталась, дак по-ихнему умела говорить. Вот и пытает у немцев: «Что ж вы и дома бьете вошей на столе, где едите? И воздух портите? И без штанов по хате ходите? И творите насилие над бабами на глазах у детей? И Бога не боитесь?»

А немцы как загогочут! «О, как можно! То Германия! То наш дом! А дома мы немцы другие! Немцы настоящие! Дома такого делать нельзя!»

Дома, значит, делать нельзя, а в чужой стране, куда ты бандитом вломился, — делать можно! Выходит, что в Германии своей они живут по одному закону, а в России — по другому, по закону бандитскому, по закону хамства. А еще написали, что с ними Бог…

— А Бог, бабуля, с нами или с немцами?

— Господь, внучек ты мой, всегда с людями. И пока они люди — с ними и Бог! Наш Господь многомилостив и терпелив. Да, видно, у Бога терпение кончилось к супостатам германским, раз они до сих пор в колодках шлындают…

— Бабуль, а воши у них тоже были немецкие или наши так грызли?

— Воши, внучек ты мой, что грехи — у каждого свои. Куда ж от них деться, — вздыхает бабушка и нужный лоскуток подбирает придирчиво, взглядом далеким ничего не замечая.

— А тетка пришла из барака, так он и ведра ей налил, и разговаривал, и улыбался даже, — с нескрываемой ревностью сказал Валерик, напоминая бабушке свою заботу главную.

— Вы только подумайте! о — изображая возмущение, хлопает бабушка ладонью по коленке. — И что ж говорил этой тетке твой немец?

— «Пожалуйста» сказал.

— И все?

— И все.

— Разговорчивый какой! А что ж там за тетка была?

— Да стрелочница… Леньки Пузатого сестра, — нехотя ответил Валерик.

— Алка? О! Дак она девка видная, — весомо подмечает бабушка. — С ней и немой заговорит, не то что немец твой… Ну да ничего. Бог даст, и ты с тем немцем познакомишься. Еще и друзьями станете. Глядишь, немцу отдушинка выпадет на время плена. А плен, рассказывали мужики, убивает солдата страшней болезни всякой. Лекарство тут одно — свобода! А ее-то и не дают…

Бабушка Настя вернулась с базара с удачей. Половички свои подножные продала до единого и купила гостинцев на выручку. Себе чаю китайского, да конфеток-подушечек, да воблы, чтоб посолониться, а Валерику яблоко красное.

— А у нас еще зеленые висят, — обнюхал яблоко Валерик.

— Это ж наша торговля подкинула с юга.

— А юг — это где виноград или там, где арбузы?

— Где виноград!

— А…

— И в церковь зашла, внучек ты мой, да солдатиков помянула, смертью храбрых погибших: сыночков да мужа свого… И за тебя замолвила словечко перед Богородицей-Матушкой.

— Да? — замер Валерик. — И что ты сказала ей?

— Чтоб дала тебе долю счастливую да здоровья хорошего.

— А-а, — потерял интерес Валерик и мысленно добавил: «Велосипед бы лучше попросила…»

И тут, распарывая небо, устремилась к бараку звенящая песня моторов!

Спрятав яблоко за спину, Валерик за калитку выскочил, где неба было больше!

Краснозвездными шмелями неслось звено ИЛов. Штурмовики шли низко. Пели пропеллеры в матовой дымке кругов, и звезды горели! Наши звезды!

— Здорово как! Ура-а! — задыхаясь нахлынувшей радостью, Валерик закричал, ища глазами, с кем бы счастьем таким поделиться!

Рядом стоял и с прищуром враждебным вслед глядел уходящим ИЛам пленный немец с канистрой в руке. Тот самый, загадочно-знакомый, с лицом далеким и суровым.

Но Валеркина радость была выше суровости немца и, покрывая улетающий рокот моторов, он крикнул восторженно:

— Здравствуйте, немец!

Пленный вздрогнул, угрюмо воткнулся в Валерика взглядом и глядеть стал прицельно. И тень орла, когда-то споротого с кителя, на мальчика глянула.

И осекся Валерик, теряя радость. И попятился. Спиной на калитку наткнулся неправильную, — потому что на улицу открывалась, а не во двор, как другие калитки, — и она, щеколдой брякнув, предательски захлопнулась. Отступать было некуда, а стоять под глазами немца у Валерика не было сил. Надо было что-то делать немедленно. И с отвагой, идущей от страха, он сказал совсем не то, что приготовил:

— Здравствуйте, фриц…

Стушевавшись, он окончательно расстроился и готов уже был заплакать, как пленный спросил:

— Вас, вас?..

И ухо подставил, готовый еще раз услышать, что мальчик сказал.

— Здравствуйте, фриц, — кривя губы и еле слышно повторил Валерик.

— Гутен так, — серьезно сказал немец и по-русски добавил: — «Здрастуй» унд привет.

И на землю канистру поставил, и сел на нее. И, глядя под ноги себе, покивал головой:

— Йа, йа… Ихь бин Фриц Мюллер. Йа есть Фриц Мюллер.

И на Валерика палец наставил:

— Иван?

— Нет, — закрутил головою мальчик. — Я Валерик…

— А, Валерик! Зер ангенем, Валерик. Очень приятно, Валерик, — подобрел глазами немец. — Ихь бин Фриц Мюллер, — сказал он и руку свою в мозолях коржавых Валерику подал.

Валерик протянул свою, а в ней было яблоко красное.

— О! Данке шен! Что есть большой спасибо! — тронутый щедростью мальчика, улыбнулся немец, как улыбался когда-то котенку ничейному. — Данке, данке… «Понимаш»?