— Да… — Звенягин подошел к Тане и положил руку ей на плечо. — Может быть, мама где‑нибудь на Кубани? Искала?

— Искала, не нашла. — Таня всхлипнула. — Не нашла. Ее, наверное, угнали в Крым. Она старенькая и маленький ребенок…

— Ну, плакать перестань, Таня. А надо было раньше сказать обо всем. Тому же Курасову сказать. Мы высаживали десанты на Тамани, перехватывали караваны, знали бы, искали бы твоих. А теперь что? Надо ждать, пока освободим всю Тамань. А на Тамани не будет — в Крыму найдем.

Таня отняла руки от лица.

— Не хотела говорить. Теперь сказала. И не могу я здесь сидеть спокойно. Потому и хочу опять в морскую пехоту.

— Твое дело, Таня, — строго сказал Звенягин. — Оспаривать твое право не стану. Хотя бы не советовал все же. Матросы ворвутся в Крым и без тебя.

— Я попрошусь к Букрееву.

— Ладно, разве вас, женщин, переспоришь?

Звенягин посмотрел на часы.

— Ого, мы заболтались! Мои матросы, видать, позябли. У них‑то самоварчика нет. До свидания, хозяева. Ты, Курасов, можешь оставаться. Ольга, будь здорова.

Звенягин надел плащ, застегнул все пуговицы. Попрощавшись с Таней, он вышел вместе с Баштовым на крыльцо.

Небо прояснилось еще больше. Были видны припавшие к хребту утренние Стожары, Большая Медведица перевернула свой ковш у тяжелой и сытой, почти неподвижной тучи. На ближних ночных аэродромах вспыхивали и гасли голубые лучи посадочных прожекторов. Звенягин прислонился к замшелому столбику крылечка.

— Вот, Иван, сколько всякого, и хорошего и плохого, в этом мире, — тихо сказал Звенягин. — Меня эта сцена с Татьяной разволновала. Что жизнь? Как тот вон прожектор: засиял на миллион свечей и потух. Сегодня Таня всхлипывала, и припомнилась мне моя мама. Не мать, а именно — мама. Она старенькая у меня, Иван. В Ставрополе живет. Ждет меня день и ночь. Пишет — умывальник медный ежедневно чистит для меня. Думает, вероятно, что мы очень грязными с войны придем.

— Она не ошибается, Павел.

— Ошибается. Кто вернется, тот вернется с войны с чистой душой. А знаешь, хотелось бы вернуться. Помню свой Ставрополь, дожди весенние, теплые, по бровкам па Лермонтовской улице вода несется. А ты, сопливый, бездумный мальчуган, летишь и рад… — Звенягин придвинулся к Баштовому близко. — Ты знаешь, на сердце У меня, Иван, нехорошо, устал я как‑то. Чепуха разная ковыряется, ковыряется.

— Какая чепуха?

— Не стоило бы, но тебе, как другу, скажу. Ты веришь в предчувствия?

— На такой вопрос не решаюсь сразу ответить. Про себя не скажу. Но вот Куников верил, сам предчувствовал… Да ну тебя.

— Ты можешь себе представить, чувствую что‑то такое и я… плохое. Шел сюда с Тамани, выдержал свой сорок четвертый бой. Атаковали пикирующие. Чуть комдив Павел Звенягин овер–киль не совершил. Стал вот я задумываться, подхожу к критической цифре. Сорок четвертый, сорок пятый, шестой, но не может же так долго везти? Нет у меня сзади чертячьего хвостика!

— Зря ты такими мыслями голову себе забиваешь, Павел.

— Знаю, что зря, но Куников тоже предчувствовал?

— Вот сказал тебе на свою голову!

— Я вез его тогда в Геленджик с Малой земли раненого. Он яблоко просил тогда и воды. Ну в общем, конечно, прости меня, но, как с другом, хотел поделиться. Не думай, что я свой долг от этого хуже буду выполнять… Но человек есть человек. Проводи меня донизу…

Они спускались к причалу. Звенягин молчал. Краснофлотцы на малом катере, «каэмке», как называют его черноморцы, при появлении командира дивизиона вскочили. Звенягин, на ходу пожав руку Баштовому, прошел на корму. Вскоре тихая воркотня мотора затихла в направлении Солнцедара. Баштовой поднялся вверх по тропке. Его ожидали жена и Таня.

— А где Курасов?

— Он куда‑то ушел, — тихо ответила Таня. — И пусть уходит…

— Вы что с ним не поцарапались ли?

— Как будто нет, — уклончиво ответила Таня и первая пошла к домику…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Майор Тузин сдавал батальон. Хотя с Букреевым они были давние сослуживцы, Тузин вел себя подчеркнуто официально.

— Ты на меня в обиде, Тузин?

— Дуй, дуй до горы, — просипел тот.

Что означала эта фраза, объяснить, конечно, было

— Вот еще пэ–тэ–эры, — небрежно бросал Тузин, — грозное оружие. Одиннадцать штук с комплектами патронов. Фляг четыреста тридцать.

— Людей, давай людей. Имущество уже Баштовой принял.

— Людей? — Тузин засунул ладони за пояс и изпод своих опухших век смотрел на Букреева с явным недоброжелательством. — Читай списки…

— Может, дадите кому‑нибудь характеристики, товарищ майор? — спросил Букреев, раздражаясь. — Многих я не знаю — влились новые люди.

— Мои характеристики — дым из трубы. Не хочу даже голову ими тебе забивать. Похвалишь кого‑нибудь, присматриваться начнешь: почему Тузин хвалил? Не хочу карьеры кое–кому портить.

— Ну, тогда… Я разберусь здесь с начальником штаба и… если будете сегодня нужны, позовем, товарищ майор.

— Можно итти, товарищ капитан? — с издевкой спросил Тузин.

— Да.

Тузин, повернувшись через левое плечо, вышел из штаба, нарочито печатая шаг. Букрееву было неудобно перед Баштовым.

— Будто его подменили, — сказал он смущенно, — ведь был неплохой командир и товарищ.

— Вы разве не заметили, товарищ капитан, он выпил, — сказал Баштовой.

— Представьте, не заметил. Я совершенно не могу узнавать пьяных. Мне казалось, он просто взвинчен. Ведь все же неприятно сдавать часть и уходить с таким хвостиком.

— Мы его сразу не приняли. Очень неровный он человек. То лебезит перед каждым, то не подступи. Моряки любят искренность в командире. Если его за дело отругают — не обидится, а если ни с того, ни с сего приласкают, удивится и присматриваться начнет. — Баштовой сложил бумаги. — Со всем разберемся, вы не беспокойтесь. Писанина вся на моей ответственности, не забивайте ею себе голову, товарищ капитан. Люди, материально–техническое снабжение в порядке. — Сегодня все закончим, и можете отдавать рапорт контр–адмиралу.

Доносились резкие залпы минометных батарей, стрелявших по щитам в море, и отдаленная, заглушённая расстоянием ружейная и пулеметная перестрелка. Это батальон проводил занятия у мыса и в лесу, у подножья Маркохта.

— Складывайте все эти папки в шкаф да поедемте со мной к батальону, — сказал Букреев.

— У меня есть одно предложение, товарищ капитан, — сказал Баштовой, когда они вышли к машине. — Что, если после ученья мы пройдем к могиле Куникова и… почтим его память? Я что‑нибудь скажу, как его друг, капитан Батраков скажет. В батальоне у нас есть куниковцы, это поддержит людей… Как вы думаете?

— Я согласен. Поговорю еще с капитаном Батраковым. Он знал и любил Куникова.

Баштовой приготовился открыть дверку машины, задержался. Его лицо, прорезанное почти по всему лбу до самой переносицы шрамом, приняло суровое выражение.

— Видите его, Тузина? — Начальник штаба махнул рукой.

Тузин стоял возле камбуза, спиной к штабу. Возле него розовощекий и упитанный кок Кулибаба любовно рассекал на колоде говяжью тушу. Красные с жировой желтизной куски мяса так и летели из‑под его широкого топора на брезент, раскинутый возле колоды. Подручный кока, худой и узкогрудый паренек в бескозырке, которая (сразу было видно) перешла к нему с чужой головы, почтительно слушал майора, опустив по фартуку длинные руки. Вот Тузин присел на корточки к брезенту и, тщательно выбрав кусок мяса, завернул его в газету. Кулибаба облокотился на топор, неодобрительно наблюдая за майором. Когда Тузин встал и что‑то сказал коку, тот, не обращая уже на него внимания, яростно «ухал» топором.

— Так у майора бывает зачастую, — сказал Баштовой. — Свежее мясо достал Батраков, а он тут как тут. Никогда сам о питании бойца не подумает, а только о своем.

Машина бежала по извилистой дороге, изрезанной колеями. Пожелтевшие кустарники, скрученные так, как будто их специально сплетали, все время сопровождали их По–летнему высокое ясноголубое небо оттеняло ломаную линию хребта, заросшего лесом. Стрельба приближалась, и хотя батальона еще не было видно, по звукам можно было определить его расположение.