— Ты озябла, Тамара, — он натянул на нее одеяльце, сшитое из лоскутков, и поверх одеяла приник к ней своим истосковавшимся телом.

— Мне как‑то не по себе, — сказал он, еле раздвигая губы.

— Что ты, Павел?

Откинув одеяло, Тамара схватила его голову руками и целовала его немного по–детски, толкаясь то в щеку, то в шею горячими губами и мокрым от слез носом.

Звенягин прижался щекой к ее ладони. Казалось, стоит только встряхнуться, чтобы вылетело все из головы, сейчас такой тяжелой, словно налитой ртутью. Он обнял Тамару и сильно прижал к себе. Ее белокурые, с золотистым отливом, волосы рассыпались по оголенным плечам, и даже при свете чадной коптилки она была удивительно красива. Звенягин приник к ее груди, поцеловал ее. Тамара полузакрыла глаза, чуть откинулась… Но Звенягин видел сейчас в ней только то живительное и священное, что скрыто в женщине, — мать.

— Вот и все, — Звенягин прикоснулся губами к ее руке.

— Павлуша, Павлуша, — зашептала Тамара, — будь собой… Улыбнись, ну, ради бога…

Но ничто уже не могло вернуть его к прежнему. Что- то словно разрывало тяжестью своею тонкие нити, связывающие его с жизнью.

Дождь перестал, но усилился ветер. Ставни стучали и скрипели в петлях. Невдалеке стреляли артиллерийские батареи. Позванивало плохо укрепленное замазкой стекло. Эти удары пушек шли за ним от Геленджика до Тамани. Сопутствовали, помогали и… подстегивали его Они преследовали врага и одновременно и его, Звенягина, мозг и нервы. Палил киевлянин Солуянов, командир дивизиона, вместе со своими офицерами Исаю- ком, Гарматой, Андриановым — молодыми людьми, не устающими от артиллерийской стрельбы, от постоянных поисков тригонометрических совпадений целей, возмужавшие в боях офицеры, последовательно, с фанатичным упорством идущие как возмездие по пятам германской армии.

Светильник мигал, и при свете его Звенягин прикрепил к кителю все ордена и медали. Так всегда он поступал перед боем. Ордена с двух сторон сомкнулись на груди, сойдясь у пуговиц кителя. От рукава до рукава— боевые ордена, приносившие ему гордость.

«Неужели уходит? — подумала Тамара. — Может быть… насовсем, как говорят дети». Она обняла его и зарыдала от предчувствия чего‑то непоправимого. Звенягин нагнулся, прикоснулся губами к ее обнаженному плечу и вышел.

По улице шли бойцы морской пехоты. Перегруженные люди тяжело дышали. Ни смеха, ни шутки, ни песни; ночь и люди как бы наедине с собой. Это шли к пристани пехотинцы Букреева. Где‑то он сам, счастливый тем, что идет на такое крупное дело.

Люди проходили мимо. Своими острыми глазами Звенягин различал их простую форму. Все, начиная от рядового стрелка до командира роты, — он знал — до комбата, одеты в одни и те же ватники. Узбекская хлопчатка, подбитая ватой, прошитая нитками. Бескозырки или шапки. Ничего не жаль, если сгорит или утонет. Оружие — пулеметы, автоматы, винтовки, длинные и тонкие тела противотанковых ружей, положенные на плечи. Патроны везде: в подсумках, в карманах, в вещевых мешках… Все сделали рабочие Урала, Волги и Сибири, почти не отходящие от своих станков, призвавшие свой дух на дело победы. Не доедая и не досыпая, люди тыла прислали сюда, к морским окраинам Кубани, воинам, подготовленным для прыжка на запад, оружие, патроны и одежду. Все идет, как надо. Дух напряженной до предела страны как будто носился здесь — грозный, благословляющий и торжественный.

По Керчи била береговая артиллерия. Сюда подтянулись окрашенные в шаровой камуфляж морские орудия гвардейцев, помогавшие и ему и Ботылеву в огненную новороссийскую ночь сентября. Все, как нужно…

Звенягин понимал великую справедливость всего, что окружало его, но он… Трудно ему бороться с опасностью и напряжением в течение трех лет беспрерывно, круглыми сутками, строго, по часовой стрелке, беспощадно отсчитывающей время…

Его догнала Тамара, одетая в шинель и подпоясанная широким ремнем. Девушка запыхалась, но не отставала, стараясь итти вровень с ним. Звенягину пора сворачивать к пристани, а появляться там в такое время с девушкой нельзя.

— Вот тут мы должны разойтись в разные стороны, Тамарка.

Она обняла его; мокрое сукно, рукава ее шинели прикоснулись к его разгоряченной щеке. На миг ему стало жаль всего, что он терял, жаль расставаться с этой теплой и ласковой девушкой, в которой сейчас сосредоточена неизъяснимая теплота вселенной… Кто обвинит ее за то, что она легко связала с ним свою жизнь. Ведь никто толком не вникал в ее душу. «Бенгальский огонь! Холодная блестящая россыпь искр, от которых не прикуришь и папироски!» — так говорил он в маленьком домике Баштовых.

Насильно напрягая мозг, он вспомнил: она работала до войны на военном заводе, у нее мать и две сестренки в Москве, и живут они где‑то у Павелецкого вокзала. Недавно с летчиком она послала им посылку: кусок мыла, теплые свои носки («в Москве холодней, и мама мерзнет») и килограмм анапских яблок.

Звенягин полуобнял ее.

— Прости меня, Тамарка.

— Береги себя, Павел, — ее влажные губы прикоснулись к его носу, потом щеке. — Береги себя… Сегодня ты какой‑то не такой.

Злость вспыхнула в его сердце. Она угадала то, что он сам старался подавить в себе. Он сердит на нее, как может в грубой запальчивости. рассердиться мужчина. Эта девушка для него опять далекая, чужая и… опасная.

— Иди… — Звенягин почти отодрал от себя ее руки.

Тамара осталась у дощаника, у мокрых кустов, протянувших через забор колкие и мокрые ветви. Девушка, облокотившись на забор, тихо плакала, по–детски всхлипывая и растирая слезы мокрыми ладонями… Мимо памятника запорожцам шла пехота. Тамара узнала по голосам офицеров свой полк, и ей показалось, что все незаслуженно бросили ее и она осталась совершенно одна, беспомощна… Девушка зарыдала навзрыд… Никто не слышал ее. Пехота шла и шла…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Бойцы подтягивались к пристани в сплошной темноте, Ветер свежел. У пирса ошвартовались моторные боты. Стрельба почти прекратилась и с той и с нашей стороны. Разделенные водами пролива, противники притихли. Так почему‑то всегда было перед штурмом. Потому так страшна на войне тишина.

Посланный Курасовым Шалунов разыскивал командира дивизиона, освещая фонариком попадавшихся ему людей. Шалунов находился в особенном состоянии душевного подъема. Еше бы: наконец‑то ему дали свой корабль. И в такой момент! Предшественник Шалунова, командир «морского охотника», в последнем бою в устье пролива был тяжело ранен осколком снаряда. Его в безнадежном состоянии свезли в армейскии госпиталь, и место освободилось. Курасов охотно отпустил своего помощника.

Шалунов разошелся с комдивом совершенно случайно. Когда Звенягин, постояв у пирса, направился в каморку коменданта причала, Шалунов задержался возле Горленко, проводившего «напутственную беседу» со своим взводом.

— Лучше вести себя в бою трезвым, а не пьяным, — Раздельно, с начальнической строгостью говорил Горленко, известный Шалунову еще с Севастополя, когда тот был в отдельной бригаде морской пехоты полковника Жидилова. — У трезвого всегда победа за ним. Водка ударяет на размышление. Выпивший человек не может вести себя хладнокровно; он или без толку храбр или сразу теряется.

Идешь на операцию — выпей сто граммов, не больше, тогда, еще подходя к тому берегу, ты трезв. Так мы делали, когда брали Керчь… Бывает, подорвешься на мине или подобьют судно снарядом, надо сообразить, как помочь если не катеру, то другим, если не другим, то самому себе.

Вижу я, кое‑кто к волне прислушивается, баллы прикидывает. Задание есть задание. Чем хуже погода, тем нас меньше там ожидают. Не пугаться, держаться друг друга. При любом плохом случае все будет тогда в порядке. Сплочение — сила. Любой ценой, вплоть до потери катера, вы должны выбираться к берегу и греться только в атаке. Нырнете, будет, с головой, пулеметы не бросать, тяните их по дну, пока дойдете по шею. Выскочишь без оружия, кому ты нужен? Автомат автоматом, а пулемет для пульвзвода — основное оружие. Пулемет — жизнь…