Волны догоняли с кормы, обкатывали. Звенягин промок. Мотоботы несло бугристое течение стрежня. Теперь нельзя рассчитывать доставить и высадить роту Рыбалко. Нужно спасать роту для дальнейшего удара и постараться вернуть ее в исходное положение. Мотоботы с заглохшими моторами теперь не могли приблизиться к берегу и были мишенью для германских противотанковых батарей. Немцы обнаружили мотоботы и обстреливали их артиллерийским огнем. Надо было забуксировать мотоботы, вывести из‑под огня и оттащить обратно к Тамани. Такое решение Звенягин передал Мещерякову.

Мало кто мог бы решиться на спасение роты Рыбалко с большей отвагой и уменьем, чем это сделал Звенягин; нужно было сблизиться, точно пройти, чтобы не задеть или не захлестнуть, подать буксирные тросы. Темнота мешала ориентировке. Здесь должен быть точный, математический расчет.

— Шалунов, прожектор!

— Прожектор? — переспросил удивленный Шалунов, зная, что так поступать нельзя.

— Луч! — приказал Звенягин.

Сдержанность не покидала теперь Звенягина. Наступило радостное состояние духа, знакомое и привычное ему по прежним походам. То, что он искал, пришло теперь к нему. Шалунов казался слишком медлительным, неуверенным. Теперь нужно, чтобы его приказы, продиктованные обстановкой и всем его долголетним опытом, исполнялись с молниеносной быстротой. Флагманский корабль вел сам. Звенягин рывком расстегнул пальто, китель, сбросил фуражку и, подставив всего себя морю, ветру, чувствовал, как слетает с него все, что мучило его. «Жизнь, жизнь, жизнь», — озорно, захлебываясь от счастья, как будто кричал кто‑то в его груди. Жизнь — волны, пенные гребни, которые он привык раздавливать, побеждать, соленый ветер с разбуженными запахами.

Прожектор выхватил из темноты полузатопленные суденышки, людей, сидевших на боковых банках, и лохматые гривы волн везде, куда достиг луч. Звенягин мчался, рассчитав все. Сбавить ход, оглянуться. Так, хорошо… Мотоботы были ловко взяты на буксир. Зве- нягин переменил курс. Радист уже несколько минут стоял возле командира дивизиона. Контр–адмирал утвердил решение Звенягина и приказал передать флагманские функции Курасову, а самому итти к Тамани.

— Ты чего, брат? — спросил Звенягин, наконец‑то заметив радиста.

Радист передал содержание приказа контр–адмирала.

— Добро! — Звенягин подтолкнул Шалунова на свое место.

— Продолжай. Не серчай на меня… Вытанцевались, парень. Сегодня гульнем, Шалунов. Небу будет жарко.

Все начнется снова, и все будет хорошо. Звенягин как бы содрал кожу с души. Враг будет разбит, и брызнет снова солнце, и он увидит его. Он увидит тех, кого не забывал: семью свою, близких, родных и друзей, тоскующих в длинной разлуке. Мать примет его, принесет мохнатое полотенце к медному умывальнику, памятному с детства, тогда он не доставал до него ладонями…

— Вытанцевались, парень, — снова сказал он Шалу- нову. — Ты счастливый, бродяга.

Шалунов стоял за спиной рулевого, чтобы всегда были под рукой и штурвал и телеграф, связывающий его с моторными отсеками. Звенягин облокотился о мостик. Рядом, но повыше его стоял сигнальщик, а внизу сидел раненый армейский лейтенант, снятый с катера.

Звенягин ощутил холод и застегнулся, откинул волосы взмахом головы и натянул фуражку.

…Снаряд разорвался невдалеке от мостика, и Звенягин почувствовал, что ему обожгло спину и бок. Звенягин покачнулся, ухватился за перегородку мостика, но пальцы безвольно скользили по железу, и он рухнул на палубу.

«Нет… Как же так…»

Беспощадная сила, способная в любой миг расправиться с любым живущим на земле, пригнула его к палубе, и он больше не мог подняться. К нему на коленях подполз раненый комендор.

— Товарищ капитан третьего ранга…

Кровь его лилась и смешивалась с кровью Звенягина.

Ставропольские теплые дожди и босые пятки сверстников, зоревые росы первых трав у Холодного рудника и морщины… морщины матери… запах потухающих самоварных углей… принесли ему море и летящий к своей цели корабль…

Звенягин глотнул воздух. Кровь хлынула в легкие, забурлила. Дух его еще боролся. Он приподнялся, но снова рухнул, и последние конвульсии потрясли его тело.

Шалунов, размазывая какой‑то жир по лицу (это были мозги убитого армейского лейтенанта), наклонился над Звенягиным, сунул руку, и она вошла в спину всей кистью. Шалунов в ужасе отдернул руку.

Разорвался еще один снаряд. Шалунов видел падающих людей, но слышать уже ничего не мог — барабанные перепонки лопнули, в голове гудело, стучало.

Корабль получил много пробоин и сразу потерял скорость. Надо было спешить. Рулевой, убитый осколком, обвис на штурвале. Шалунов оттащил рулевого и сам взялся за мокрый и липкий штурвал. Экипаж облетела весть о гибели комдива. В моторных отсеках, затыкая пробоины, по колена в воде, работали люди. Они сражались и с морем, и с врагом, и с горем.

Сверху летели команды, их нужно было немедленно исполнять. Корабль продолжал вести Шалунов по курсу, заданному теперь уже мертвым комдивом.

А в это время Звенягин лежал рядом с Баштовым, маленький, щуплый, прикрытый куском парусины, и возле него стали в почетный караул два комендора.

…Шалунов ткнул о берег наполовину затопленный корабль.

— Есть раненые? — спрашивали его.

Шалунов не слышал вопроса, но он знал, что так всегда спрашивают.

— Есть убитые!

— Убитые после…

— Есть убитые! — заревел Шалунов. — Павшие есть.

— Кто?

— — Звенягин. Комдив Звенягин.

Шалунова вызвали к Мещерякову. Узнав о гибели Звенягина, Мещеряков невидящими глазами смотрел на Шалунова, измазанного сажей, кровью и чем‑то жирным и липким.

— Звенягин убит? — переспросил он.

— Да, убит, товарищ контр–адмирал.

Мещеряков не мог скрыть своих чувств. Он поднес руки к лицу, опустив голову, тяжелыми и неуверенными шагами вышел в соседнюю комнату.

Начальник штаба спрашивал Шалунова о ходе высадки. Тот ничего не слышал. Начальник штаба положил перед ним лист бумаги и письменно задавал вопросы. Шалунов отвечал ему, оставляя на бумаге следы ладоней.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

«Все должны с презрением встретить нас, — думал обескураженный Букреев, подваливая к пристани, — так позорно ни с чем возвратиться». Все смешалось: тонкие расчеты, длительная подготовка, пламенные речи, клятвы… Северо–восточный ветер оказался сильнее всех расчетов, всего того, что они употребили для достижения своей цели.

Весть о гибели Звенягина ошеломила Букреева. Звенягин погиб, спасая их, — подумал Букреев, — погиб потому, что они замешкались и пришлось их «няньчить». Командир дивизиона, может быть, погиб из‑за их нерасторопности.

Манжула принес новое известие — тяжело ранен Баштовой, убит Плескачев и, кажется, убит доктор. Выход из строя начальника штаба и начальника взвода связи тяжело отразится на судьбе высадившейся части батальона, лишенной теперь раций, телефонных аппаратов, запасов ракет…

Неужели убит жизнерадостный доктор Андрей Андреевич?

На пристани все шло, как обычно, по–деловому. Краснофлотцы подтянули баграми боты, ошвартовали их своими привычными мускулистыми руками с посиневшими и мокрыми, как у прачек, пальцами. Комендант причала на ходу пожал Букрееву руку и пошел на край помоста, заложив руки в карманы новенького клеенчатого плаща, которым он, очевидно, гордился. Катерники, приставшие раньше, возвращались с дымящимися ведрами кипятка и караваями хлеба. Они весело зубоскалили и шутливо стучали зубами, показывая, что утро холодное. «Хозяйка спит еще», — крикнул какой‑то матрос, спрыгивая с катера навстречу идущим товарищам. Напоминание о хозяйке носило особый игривый смысл, потому что все засмеялись. Торпедники участвовали в конвое, могли тоже погибнуть, и, может, их радовало то, что сегодня «опять пронесло».

Люди первой роты и сам их командир были наружно тоже совершенно равнодушны к тому, что произошло. Они лениво, как будто неохотно расставаясь с обсиженными местами (многие успели вздремнуть), выгрузились. Поторапливаемые взводными, построились, отойдя от пирса, поеживались, притоптывали ногами, с завистью посматривая на торпедников. Им тоже хотелось попить чайку, поесть и отдохнуть. На некоторых лицах Букреев заметил даже радость, она притаенно светилась изнутри. На том берегу сражались и многих нет, конечно, в живых, а им пока отсрочка.