— Сейчас побачим. — Старшина полез в карман за зажигалкой, присветил ею над самым потолком, как свечой, чтобы лучше было видно.

Я стал объяснять, как попал сюда, говорю, что мне надо дождаться утра, а потом буду добираться до штаба корпуса. Пусть он не беспокоится.

— Не мое дело. Командир батареи запретил. Поднимайтесь.

— Хорошо, я уйду. Только не шумите, ради бога.

Девушки уговаривали его тоже, но старшина был неумолим. Только крутил огромной головой запорожца и повторял:

— Командир батареи запретил.

Я видел, что ему доставляло удовольствие выдворять меня из землянки девушек. Не понимает, что их никакой охраной не уберечь, если они втайне что-то задумают.

Натягиваю сырые сапоги, которые распарились, потяжелели, стали мягкими и скользкими, надевать их неприятно. Старшина наблюдает, хладнокровно выдерживает, хотя я медлю, задерживаю его.

— Идите, я сейчас выйду, — говорю я ему. Мне не хочется прощаться с девушками при нем.

Он молча удалился, стоит у землянки, ждет.

— Девушки, я, видимо, подвел вас?

— Нет, что вы!

Конечно, подвел. Утешаю себя тем, что женщины в любых случаях умеют за себя постоять.

— Жаль, — говорю я им. — Ну и старшина у вас!..

— Да он не такой уж плохой, — отвечает Галя.

— Заходите на обратном пути, — говорит Зоя. — Мы вас будем ждать! Запишите номер нашей полевой почты… — Голос у нее тихий, каждое слово проникает до сердца. Хочется сказать ей что-нибудь хорошее.

Она подала руку с какой-то тревожной надеждой:

— Счастливого вам пути.

— Спасибо.

На улице темно и сыро, зябко. Старшина подергивает усами, сопит.

— Командир батареи требует вас к себе.

— Как это требует?

— Приказал явиться.

— Что ж, идемте, если приказал!

Мне неудобно перед девушками, видят, что я смущаюсь, сделались мрачными, молчат.

Старшина ступает впереди, я за ним следом. Своей массивной спиной он загородил передо мной все пространство. У него слишком широкое туловище и низко посаженная голова. Идет посапывает, ничего не говорит. У блиндажа останавливается и пропускает меня вперед.

В блиндаже все сверкает, как в церкви. Стены и потолок из струганых бревен, двери из нового теса. Пахнет смолой. Под потолком горит яркая лампа с настоящим пузатым стеклом.

Ничего себе живут артиллеристы! А почему им и не жить так? Обычно подолгу стоят на одном месте. Это мы, танкисты, все время в движении. Хоть мы и роем много, руки всегда в кровавых мозолях, а жить в своих землянках не приходится. Правда, в последнее время мы довольствуемся небольшими окопами под днищем машины. И безопасно и уютно.

За столом, застланным плюшевой скатертью вишневого цвета, сидит капитан. Лицо худое, густая борода, губы тонкие, глаза острые. Настоящий Робинзон.

— Здравия желаю, товарищ капитан!

— Здравствуйте. Предъявите свои документы.

— Пожалуйста, — подаю я ему удостоверение личности. Он положил его на стол и прикрыл ладонью.

— А командировочная?

— Какая командировочная?

— Обыкновенная. За подписью командира части и с круглой печатью.

— Зачем она мне?

— А затем, что порядок есть порядок. Даже в танковых войсках.

— Что значит «даже»?

— Это я к слову, конечно… Почему оказались в расположении чужой части?

Я объясняю, куда следую.

— Ха! И так прямехонько в землянку к девушкам невзначай попали? И тихонечко расположились. Хотя не первый день служите в армии, знаете, наверное, что нужно в первую очередь представиться командиру.

— Но какой же вы буквоед! Я таких за всю войну не встречал.

— Старшина! Позовите-ка сюда быстренько двух солдат.

Вошли два дюжих парня с автоматами, встали у порога в готовности. Капитан взмахнул рукой:

— Разоружить! И обыскать.

Я смеюсь, говорю, что все это глупо, но старшина вынимает у меня из кобуры пистолет, лезет в карман.

— Осторожно, там лимонка с запалом.

— Одна? Или еще есть?

— Было две.

— Где вторая?

— Пришлось бросить…

Когда все мои карманы были вывернуты, капитан сказал:

— А теперь садитесь. Потолкуем.

— Прошу вас сообщить командованию, что вы меня задержали.

— Сами знаем.

Конечно, он сам все знает. Такого чудака не сыскать, наверное, во всей артиллерии. Он смотрит в мое удостоверение личности, читает:

— Михалев… Гвардии старший лейтенант Михалев.

И вдруг мне показалось, что я уже встречал где-то этого человека. И голос знаком, и манера говорить — слегка задыхаясь, будто он только что пробежал стометровку.

Но борода? Такого волосатика Робинзона я бы запомнил. У нас в танковых полках бородатых вообще нет. «Шерсть хорошо горит», — шутит комкор. Он всегда побрит.

— Михалев… Михалев. — Он приподнимает голову и каким-то мягким, изменившимся голосом спрашивает: — А вы из каких краев, Михалев? В Красно-Пойменской школе не учились?

— Учился.

Он нахмурился.

— В седьмом «б»?

— Так точно.

— Тот самый Михалев, из-за которого мне доставалось на педсовете. Это вы мне однажды чуть глаз не выбили снежком?

— Здравствуйте, Семен Власович… А насчет снежка — так это случайно, когда не метишь, обязательно попадешь.

— Но вы метили. Я даже не успел отвернуться.

Видимо, сильно я тогда ударил ему в глаз, потому что учитель наш не пришел к нам на очередной урок.

— Так-так… Михалев, значит? Гвардии старший лейтенант! — И он сделал знак старшине, кивнул в сторону полки, на которой стояли котелки и кружки.

Пока старшина жарил картошку на костре у выхода из блиндажа, мы сидели и вспоминали нашу школу, учителей и учеников, которые подросли и стали солдатами. Некоторых уже нет в живых, другие покалечены.

В нашей Красно-Пойменской средней школе было много учителей, но почему-то судьба свела именно с Семеном Власовичем, о котором я никогда не вспоминал даже. Он не пользовался у нас особым признанием и уважением. Его физику и алгебру мы не понимали. Он читал лекции, как профессор какой. Отсидим смирненько сорок пять минут и разойдемся, ничего нового в голове. Больше тумана… Знает ли он об этом? К тому же Семен Власович был у нас классным руководителем, выручал не раз.

Он смотрит на меня с удовлетворением и некоторым удивлением:

— Танкистом стал? На каких танках?

— На ИС.

Долго не сводит с меня уставших глаз, в них грусть, и гордость, и что-то еще, может тревога.

Старшина тихонько, как бы извиняясь, положил передо мной гранату и пистолет.

— Запал вынь, — сказал Семен Власович. — На передовой, там все разрешается, а здесь незачем рисковать. Чека — вещь ненадежная.

Я вынул запал, сунул его в карман куртки, а лимонку в карман брюк, спрятал в кобуру пистолет.

— Осторожность не помешает, — добавил Семен Власович, видимо не надеясь, что я серьезно воспринял его советы.

— У вас, артиллеристов, спокойнее, поэтому вы и привыкли к осторожности, все делать обстоятельно. А мы всегда в бурлящем котле.

— Да и у нас всякое бывает. Но все же мы — дальнобойная! Тягачами пушки таскаем.

Там, в школе, резко была видна разница в нашем возрасте и положении, а теперь мы почти сравнялись с виду, да и на равных правах. Ему не больше тридцати, мне двадцать один. Оба повоевали. У меня наград даже больше, чем у него.

Кажется немного странным, что этот человек был когда-то моим наставником и мог делать из меня все, как гончар из податливой глины. А теперь? Надев военную форму, он что-то приобрел и что-то потерял. Стал такой, как все мы. И возмужал не в пример нам. Я перед ним какой-то жиденький, как ракитовая поросль, которая гнется под ветром. А он жесткий, с железной волей. Наверное, давно бы мог быть майором и подполковником, командовать не батареей, а дивизионом или полком.

— Ложитесь отдыхать, — сказал Семен Власович, когда мы поужинали. — Да и мне не мешало бы часок вздремнуть. Вчера всю ночь стреляли… Утром пойдет машина за боеприпасами, я вас разбужу.