Попутчики мои молчат, а полуторка все тарахтит и тарахтит, от тряски боль в затылке, ноги замлели, но я стараюсь не шевелиться, чтобы не разбудить Марину.

Светает все быстрее. Я наблюдаю, как меняются цвета вокруг: сначала дымка была синеватая, потом молочного цвета, а сейчас розовая. Обычно в такую пору начинаются все наступательные операции, и мне кажется, что в следующее мгновение все взорвется, загремит и затрещит, покроется клубами дыма. И дышать станет тяжело и горько.

Голова словно свинцовая, подбородок упал на грудь, и я уже ничего не слышу, постепенно куда-то проваливаюсь. Теперь меня не разбудить, наверное, из пушки.

Играет духовой оркестр, толпа у буфетной стойки, за столиками сидят вчерашние фронтовики и пьют лимонад, едят бутерброды с ветчиной и семгой. Под большими сводами между колоннами кружатся пары. Многие девушки в ярких платьях, в туфельках на высоких каблуках, только Марина и еще какие-то две подружки в гимнастерках.

— Что будем делать, в очереди за лимонадом стоять или танцевать? — спрашиваю я Марину.

— Танцевать!

Тяжело ей в кирзачах, я тоже еле переставляю ноги. Но мы вскоре забываем обо всем, кружимся и кружимся, будто сама судьба специально бросила нам, как подаяние, частичку радостного времени. Улыбка стерла с лица Марины тени усталости и бессонной ночи. Какая она легкая, порывистая! Как ветер. Хочется здесь, при всех, обнять и поцеловать ее.

Старший лейтенант Косырев и сержант Воронин скучают в хвосте очереди. Мы подходим к ним, советуем не стоять.

— Говорят, пиво появится, — отвечает Косырев.

— Сомневаюсь.

— Идемте танцевать! — потащила его в круг Марина.

Станцевав с Косыревым, она пригласила и сержанта Воронина, но Петя стал прятаться за наши спины:

— Я не умею. Честное слово!

— Я поучу вас, — настаивает Марина.

Но он не пошел, не решился, чтобы не позориться.

И опять мы танцуем с Мариной, а какой-то боец, с длинноватым лицом, высокий и костлявый, смотрит на нас и, как мне показалось, ловит взгляд Марины. Я прошу ее обратить на него внимание. Мы остановились, он подошел к нам:

— Здравия желаю. — И обратился уже только к Марине: — Я Коля. Узнал вас по фотографии.

Она побледнела, смотрит на его лицо, хочет что-то сказать и не может. Коля взял ее под руку, отвел в сторону. Я остался на месте, считая, что мое присутствие будет только стеснять их.

Они остановились у окна. Он склонил голову и молчал. На его худом остром лице была только одна скорбь. А она вытирала глаза платком и что-то говорила.

Ко мне подошел майор, помощник начальника политотдела корпуса по комсомолу:

— Вам предоставят слово, Михалев! — Он сообщил это с какой-то особенной радостью и важностью.

Я онемел.

— Все решено — будете выступать… На всю страну!

Я даже не попытался отказаться, чтобы не огорчить его. Он, конечно, не понимал, что я оказался в роли того зверя, которого так просто загнали в ворота. Придется идти на трибуну. Опозориться. У других и опыт и хватка. А у меня ничего. Сам себя утешаю: что-нибудь случится — выступать не придется.

Раздается один длинный звонок, потом еще и еще. Люди потянулись в зал. Я жду Марину. Но она не отходит от Коли. И ребят наших не видно: затерялись в толпе.

Иду в зал. День, а люстра зажжена. На ней чуть не тысяча лампочек. Столы на сцене покрыты красным бархатом, на трибуне микрофоны подняли кверху чешуйчатые удавьи головы. Многолюдье. Меня опять начинает трясти, когда я думаю, что мне придется перед ними говорить. Вспоминаю, как однажды Глотюк сказал: «Хотя ты и комсорг, по хромаешь на все четыре ноги». Как они могли мне доверить? Наверняка что-нибудь ляпну… А потом придется краснеть замполиту. И мне стыдно будет ему в глаза смотреть. По всему полку пойдет молва о комсорге… Может, что-нибудь посоветует Марина? Но почему она там задерживается?

На сцене появился маршал с казачьими усами, о котором немало сложено песен и легенд. Занимают места генералы, за их спинами Герои Советского Союза, совсем мальчики — младшие лейтенанты, сержанты, рядовые. В зале начинают аплодировать.

Я ищу на трибуне еще одно, очень знакомое мне лицо и разочаровываюсь, что его не вижу. Мне бы хоть раз в жизни увидеть лицо этого человека и прочитать по нему все… Может, всю эпоху моего поколения.

И опять я ищу глазами Марину. Но ни ее, ни наших ребят в зале не нахожу. Сажусь и слушаю доклад. Он несколько успокоил меня своей холодной логикой — все по-солдатски просто и ясно. И ничего особенного. Обо всем этом я тысячи раз слышал от своего замполита и сам говорил. Генерал не собьется: читает свой доклад. В конце он горячо выкрикивает лозунги-призывы, и ему бурно аплодируют. А чем я кончу свое выступление? Послушаю, что скажут другие. Видимо, мне предоставят слово только завтра, а за ночь я настрочу себе шпаргалку.

И вдруг — не верю своим ушам — слышится: «…комсорг отдельного гвардейского танкового полка прорыва… Михалев!» И так как я не поднимался с места, повторили.

По моему лицу побежали струйки пота, но я вскакиваю и торопливо иду, почти что бегу к сцене, поднимаюсь на трибуну. Перевожу дыхание. Осматриваю зал. Вижу девушек-подружек в гимнастерках, а Марины по-прежнему нет.

В какой-то радужной полумгле громадного зала я различаю среди сидящих еще одну девушку. У нее на груди ни орденов, ни медалей, только один гвардейский знак. Конечно, это Марина. Начинаю говорить, она улыбается, потом лицо стало сосредоточенным. Или мне так кажется?

А у тех девушек-подружек по ордену Отечественной войны. Нашей Марине такой не получить. У нас в полку ордена дают тем, кто горит в танке и поджигает «тигры». Если танкист носит на груди золото — не зря! Марину же можно наградить только за «образцовое выполнение своих обязанностей». Она понимает это и не в обиде. Совесть спокойна. Мучит всегда только незаслуженное. Но ее обязательно наградят. Я сам слышал, как комкор говорил: не забывать девушек. Уже одно присутствие их среди нас — героизм.

Я забыл, что нахожусь на трибуне, и говорю обычно, самую сущую правду. Как у нас в полку принимают в гвардию. Сначала обязательно проверка в бою, потом выстраивается весь полк. Выносится знамя. Танкисты коленопреклоненно целуют его. У всех мурашки по телу. Вот так начинается путь к героизму. Жизнь — атака! Не все знают, что это такое.

Рассказал о том, за что сидящий здесь в зале скромнейший паренек Петя Воронин награжден орденом Ленина. Как он вывел свою машину на противотанковую батарею. А всего раздавил семь противотанковых пушек.

Потом о комсомольской работе старшего лейтенанта Косырева. У него в экипаже все орденоносцы.

В президиуме раздается возглас удивления. Я поясняю:

— А у нас и нельзя иначе. Люди в экипаже воюют сообща. Вместе отличаются, вместе гибнут… Только вот комсорг Вася Кувшинов погиб в одиночку… Его даже не наградили. Но я уверен, что он совершил подвиг… Может, я не про то говорю?

— Про то, про то! — кивает маршал с усами.

И я уже почти что спокоен. Мне, наверное, пора закругляться. Многие умеют подбросить такое, что все встают и начинают кричать «ура». У меня это не получится. Лучше просто сойти с трибуны, когда постучат по графину карандашом.

И вдруг я вижу, что та девушка с гвардейским значком вовсе не Марина, а Марина сидит с нашими ребятами и внимательно слушает. И морщится.

Я невольно остановился, хотя только что начал рассказывать о ее фронтовой жизни, о бессонных ночах у рации, бесконечных маршах, когда девушки сидят в кузовах-коробках, а над колоннами носятся «мессеры».

Меня выручает маршал:

— Что вы еще можете добавить?

— Могу добавить, товарищ маршал, что мы дойдем до Берлина!

— На такой коннице дойдете!

И я счастливый побежал вниз к своим. Как раз рядом с Мариной оказалось местечко, — видимо, она берегла его для меня.

— Я что-то не так сказал?

— Нет, все хорошо!