— На флейте… – почти беззвучно повторил Стойкий-в-Битве.

— Ну да. Свиристит. Замолк и засмеялся. И Арджуна с ним. Стоят, обнимаются и смеются… Я вот подумал – оно, конечно, весело, да только странно как-то, а? – Страшный поднял честные бычьи глаза.

— Странно… – отрешенно согласился старший. – А потом?

— Потом ко дворцу пошли. Начальник варты говорит – все, на сегодня брахманов уже оделили, приходите завтра. Баламут покривился. Ждать он не хотел, так мы через окно прямо в зал совета влезли.

— Что?!

— Ну да.

Юдхиштхира онемел.

— Кришна сказал, – объяснил Страшный. – Говорит, это к другу как положено входят. А к врагу, значит, как не положено.

На лице Царя Справедливости выразилось, что он нестерпимо хочет сказать какую-то гнусность, но столь же нестерпимо стыдится.

— А правильный человек оказался, этот-то, Джарасандха, – с уважением заметил Бхима, не оценив тонкости братних чувств. – Увидел – брахманы вроде, так встал, поклонился, спросил, по какому делу. А ведь и взашей мог.

— И что?

— Баламут весенней кукушкой разлился, чего он там говорил, я и не помню… На драку вызвал. А тот – я с детьми и женщинами не дерусь. А Кришна – а вон с тем мордастым? Это со мной, то есть… – объяснил Страшный и снова задумался.

— А царь?

— Царь… а чего царь? Царь хороший, стоящий… был. Порвал я его, да и все, – Страшный махнул рукой. – Такая его царская доля. Жаль, сынок у него сукой оказался. Я-то думал, сейчас мстить будет, а он рад-радехонек, что трон освободился. Ты вот что слушай, старшенький, – внезапно оживился он. – Чего это у меня сон пропал?

— Сон пропал? – удивился Юдхиштхира, вынырнув из тенет своих мыслей.

— Ну да, – подтвердил Страшный. – Не идет, и все тут. День зеваю, а в ночь только ворочаюсь.

Старший, покачав головой, вновь задумался о своем, – пытаясь связать давно известные ему истины и не имея сил принять тот вывод, который со всей ясностью из них следовал.

— Что ж за напасть… – бубнил Бхима, горестно вздыхая. – Всю жизнь спал ночами беспробудно, а тут как недуг какой… Слышь, старшенький, может, я заболел?

Юдхиштхира вздохнул.

— Да… – согласился брат. – Меня хвори не берут… Чтоб я еще с ними двумя куда-то пошел! – почти с ненавистью воскликнул он. – Веришь, думал, слюной захлебнусь и помру. Они ночами любятся, а я лежу, слушаю и хочу! Хочу! Обоих!

Царь Справедливости содрогнулся.

— Давай я тебе с женой свою очередь уступлю? – предложил он, с тревогой глядя на терзания Страшного.

— Э-эх! – Бхима махнул рукой и удалился, не спросив разрешения.

“Ветры приносят жертву медом, медом изобилуют реки…”

Красивый молодой голос читает нараспев мантру из Яджурведы; может быть, далеко отсюда, потому что теплый ветер доносит только обрывки фраз.

“Сладки как мед ночь и утренняя заря…”

Теплой щекоткой губы касаются чела лежащего; целуя, возлюбленный гость почти опустился на его грудь – прохлада и упругость свежих цветов гирлянды, жар благоуханной кожи, твердость злата и жемчуга ожерелий.

“Сладки как мед князь и царь…”

…невесомыми поцелуями тронул виски, уши и сомкнутые веки, обжег дыханием щеку и наконец легко и осторожно приник к устам.

Ты паришь в дремотной неге полузабытья, – она курится небесными благовониями и цветет невиданными цветами, отзывается эхом нежнейших песен… Это супруг богини счастья целует тебя; и с каждым прикосновением кожу пронзают крохотные цветочные стрелы.

— Арджуна! – капризно говорит он. – Арджуна, просыпайся! Мне надоело тебя будить.

“Да будут сладкими как мед леса наши и наше солнце!” – юным торжеством голос брахмана-заклинателя взлетел к небесам, и небеса отозвались…

— Почему Арджуна задерживается?

— Кончить не может? – предположил Бхима.

— Твоим бы языком да навоз собирать, – раздраженно одернул Стойкий-в-Битве. Он один мог не бояться возмездия Страшного: старшего брата Волчебрюх слушался, признавая в нем человека намного умнее себя.

— А что? – обиженный бас Бхимы спугнул чатак в кроне ближайшего дерева. – Сам же говорил – вишь, единятся мистически…

— Чего? – изумленно переспросил Юдхиштхира, прекрасно зная, что такие слова Бхиме неизвестны. – Что это значит?

— Я так понял, – наивно объяснил Страшный, – мистически, это когда в задницу.

Юдхиштхира закрыл глаза. Объяснить простоватому брату что-либо возвышенное было совершенно невозможно.

Надобно заметить, что с тех пор Бхима, будучи чем-то недоволен, неизменно вопил: “Все делается мистически!”

— Ты не все говори, что думаешь, – со вздохом посоветовал Царь Справедливости.

— Я человек простой, – сказал Страшный, глубокомысленно наморщившись. – Иначе говоря, дурак. И еще у меня есть большая дубина. Поэтому я говорю что думаю и делаю что хочу. Вот.

Близнецы молча, но дружно одобрили Волчебрюха, а Дхармараджа обреченно покачал головой. Усмирять буйных братьев с годами становилось все тяжелей. Арджуну с некоторых пор почти невозможно – Серебряный поглядывал на старшего свысока. Юдхиштхира легко прощал ему это; но видеть, как строптивый упрямец мигом соглашается с Кришной, что бы тот ни говорил, повинуется одному взгляду, словно превращаясь из кшатрия в шудру… Пусть бы Обезьянознаменный неистовствовал сам по себе – но не по чужой указке…

Наконец Серебряный мелькнул на верхней террасе и молнией слетел по лестнице вниз. Бхима хлопнул его по плечу – кого другого такая ласка заставила бы пошатнуться. Братья дождались Черного Баламута – тот сошел неторопливо, по-царски, – и зашагали к залу собрания.

И там было множество дворцов, высоких и белоснежных, подобно утесам горы Кайласы, обиталища Шивы, приятных взгляду и превосходно убранных; занавесями на окнах служили золотые сети, нити жемчуга сияли по стенам, пол устилали драгоценные ковры. Все эти дворцы были полны цветов и тонких благовоний, белые, как чистый снег или полная луна, они поражали красотой даже на расстоянии йоджаны. Эти дворцы, ставшие обиталищами великодостойным царям, были прекрасны, как небеса, переполненные богами. Они возносились так высоко, что колесницы небожителей, прибывших почтить сына Панду, совершавшего великое царское жертвоприношение, задевали их осями…

Юдхиштхира искренне надеялся, что никаких богов, на колесницах или нет, поблизости не случилось. Он бы с удовольствием запретил летописцам увековечивать событие на пальмовых листьях, если бы не боялся, что мигом разлетевшиеся по городам и весям слухи переиначат эту постыдную историю в нечто совершенно невообразимое.

Для начала обряда требовались множество свидетелей царского достоинства, ведь новорожденный Господин заявлял о своей власти над царями. Мелкие властители окрестных княжеств не вызывали особого беспокойства, но Кришна счел необходимым зазвать из Хастинапура самого Бойца, с тем чтобы хозяева Города Слона не могли объявить свидетелей лжецами…

Стойкий-в-Битве сопротивлялся как мог. В глубине души он надеялся, что Кришна удовлетворится убийством Джарасандхи и не будет настаивать на осуществлении прочих замыслов, но надежда не оправдалась. Юдхиштхира пытался сохранить остатки твердости, отказываясь сначала вообще начинать приношение, потом – отправлять гонцов в Хастинапур, но на каждое его слово у Баламута находилась сотня. В придачу к прочему счастью аватару поддакивал Друпада-Панчалиец, весьма некстати явившийся в гости к зятьям. Теперь и ночами не было им покоя – благочестивая супруга прямо в объятиях заводила разговоры о том, как неплохо быть махарани.

Временами Царь Справедливости желал провалиться сквозь землю.

Тем более что там, под землей, жил Петлерукий Яма-Дхарма, его божественный отец, который бы точно всего этого не одобрил.

Разумеется, в конце концов Юдхиштхира уступил; Черный Баламут, улыбаясь, шепнул что-то вандинам, вандины в торжественных выражениях наградили старшего из Пандавов прозвищем Аджаташатру – “Тот, чей соперник еще не родился”, и гонцы помчались к столицам.