Внезапно он остановился. Уголки губ дрогнули в улыбке: прямо перед ним тропу пересекало семейство лис. Здесь, подле селения отшельников-санньясинов, покинувших тревоги мира для упражнения в аскезе, жили звери непуганые. Сами аскеты скорее добровольно лишились бы части собственного тела, чем погубили другое существо, а охотники из почтения к ним обходили селение за йоджану. Кроме почтения, охотниками руководило еще и здоровое опасение – вместе с мудростью к отшельникам, умерщвлявшим плоть, приходил тапас, Жар, основа мироздания и величайшая сила. Мало кто не слыхивал историй о том, как огненноглазые риши усмиряли дерзких богов, и мало кто пожелал бы оказаться на месте злополучного небожителя.

День отшельников уже начался. Скоро тихий лес должен был наполниться эхом монотонной декламации араньяк и упанишад; сейчас старый Шаунака, глава обители, провозглашал гимн Заре, гимн первой Веды, которую и сам Царь Справедливости знал на память.

“Пробуждая мир пурпурными конями, на своей стройной колеснице приближается Ушас. Открывает свой лик, входит, посылая вперед сияние… Последняя из бесчисленных, уже отгоревших, и снова первая – занялась Заря! Вставай! Дыхание, жизнь вновь нас достигли!.. Открылась дорога к Солнцу! Открылся мир, в котором жив человек! Вознося хвалу сияющему утру пением гимна, встает священник-поэт…”

Внимая святой песни-рича, Юдхиштхира медленно набрал в грудь воздуха и так же медленно выдохнул, успокаивая жизненные токи.

Он еще постоял на тропе, прислушиваясь к звукам пробуждающейся обители, подумал и зашагал к ашраму Шаунаки.

“Бесполезны благочестие твое и стойкость в обетах, о благородный, они не спасли от горя тебя, никогда не покидавшего стези справедливости”, – вот что вещал уехавший о полуночи Кришна. Баламут являлся уговаривать сына Ямы-Дхармы забыть о данной родичам клятве и начать искать союзников для неминуемой войны с Кауравами. “Добродетель не ведет к счастью; будь это так, разве повергся бы ты в пучину бед? Веди зломыслие к несчастью, твои недруги, поистине, уже вступали бы в пределы ада, а ты не знал невзгод. Если закосневшие в грехе торжествуют, а добродетельные преданы жалкой участи – значит, нет истины в Ведах…” – огорченно шептала свирель аватара Опекуна Мира; Юдхиштхира сидел, опустив веки, но все равно видел, с какой яростной верой смотрит на возлюбленного Арджуна, готовый в любое мгновение подтвердить: “Да, это так!”

“Напрасной была клятва твоя, напрасен отказ от богатства и царства”, – сочувствовал обездоленному Кришна, нежно бередя раны. И тут уж даже Бхимасена, далекий от возвышенных материй, согласился с мудрым другом: “Имеющий богатство имеет силу, имеющий богатство имеет друзей, имеющий богатство почитается в этом мире, имеющий богатство умен, имеющий богатство могуч, имеющий богатство наделен всеми достоинствами, все желания его исполняются… Не к добродетели, но к счастью стремится все живое, все живые существа. И я думаю, ее не существует вовсе”.

Царь Справедливости моргнул.

“Но если добродетель и существует – значит, она жалка и бессильна, и только в силе отважных находит опору, – добавил флейтист и одними глазами улыбнулся Арджуне, встретив его навязчивый молитвенный взор. – Если же добродетель столь ничтожна и бессильна сама по себе – значит, следовать ей не должно…”

И вот он уехал – даже не остался до утра, несмотря на уговоры Серебряного, – потому что Юдхиштхира уклончиво, велеречиво и крайне вежливо послал Кришну к его благочестивой матушке.

Первый раз боевые раковины протрубили вскоре после того, как старец Шаунака, выслушав Стойкого-в-Битве, молча кивнул в ответ на смиренную просьбу – позволить детям Панду провести часть срока изгнания среди риши. Юдхиштхира выбрал приютом обитель не только для того, чтобы, не нарушая клятвы, данной родичам, по возможности смягчить участь панчалийской царевны: выражение “удалиться в леса” могло значить либо жизнь среди отшельников, либо скитания в чаще джунглей. Царь Справедливости всерьез опасался убийц-сатри, – которые, в свою очередь, всерьез опасались суровых мудрецов. И наконец, Юдхиштхира надеялся, что жизнь среди исполненных добродетелей и осиянных духовной мощью аскетов заставит братьев хоть в малой мере смирить бешеный нрав.

Последнее отчасти оправдалось. Исполин-Волчебрюх заметно побаивался отшельников, похожих на сдобренные жилами скелеты, – вокруг многих воздух, перенасыщенный тапасом, плавился, как стекло. Близнецы просто вели себя тихо, избрав роль добровольных слуг.

Арджуна молчал. Он не испытывал трепета перед риши, подобно сыну Ветра, потому что сам в свое время предавался аскезе; он ничем не выдавал своего гнева, который Стойкий-в-Битве чувствовал кожей, он только поднимался каждый раз на исходе ночи и до полудня не выпускал из рук лука. Послеполуденное время Витязь отдавал медитации – и избегал любых бесед.

Это было хуже, чем ярость.

Даже после появления в обители Кришны он не сорвался, как ожидал Юдхиштхира; больше того, он сам взялся успокаивать Баламута, когда тот во всеуслышание объявлял, какой участи достойны бесчестные Кауравы.

Аватар уехал.

Глядя, как возница Кришны запрягает лошадей, Стойкий-в-Битве мысленно переводил дух. Во время беседы ему казалось, что он вот-вот против собственной воли согласится с Черным Баламутом. Иногда иллюзия становилась мучительной: мнилось, что он уже выразил согласие, что Бхимасена с Арджуной уже завели разговор о союзниках, вооружении, продовольствии и чуть ли не наилучшем построении войск… Царь Справедливости вздрагивал и неловко переступал на месте, выпутываясь из тенет странной мары, а Кришна смотрел на него, перебирая шнуры, украшавшие флейту, и улыбался. Кажется, он играл; или нет… Разве к месту были услаждающие слух напевы?

Но вокруг раскинулась обитель аскетов, где деревья вместе с соками земли, живые с дыханием впитывали Закон-Дхарму; здесь сама почва изменялась, текла подобно смоляному вару, опаленная духовной мощью отшельников…

Юдхиштхира нашел в себе силы возразить.

Перед тем, как подняться в “гнездо” колесницы, Баламут отвел Серебряного в сторону, и они долго пререкались свистящим шепотом, – казалось, что в чаще завели спор два сердитых змеедемона-нага. Кони уже тронули с места, когда Рожденный-под-Осью глянул через плечо и совсем не по-божественному, от уха до уха усмехнулся в глаза Юдхиштхире; беспокойный огонь факела затрепетал, блик скользнул по лицу аватара, и оно на кратчайшее мгновение выразило…

Стойкий-в-Битве предпочел думать, что ему пригрезилось. Что вследствие проигрыша и унижений дух его повергся в пучину горя и искаженное зрение представляло весь мир наполненным одним злом.

…трепещут ноздри пожирателей трупов, подкравшихся к самому полю битвы; чудовища ждут…

Он искал стойкости в поучениях гуру обители: странно, но никакие утешения не успокаивали так, как пронзающий насквозь взор подвижника. Шаунака словом не обмолвился о пагубности игры в кости, зато много говорил о твердости в обетах и владении своими чувствами.

Это помогало.

Иногда.

Старый отшельник, почти нагой, восседал на подстилке из травы куша, укрытой шкурой черной лани. Тело, изнуренное практиками, обожженное ветром и солнцем, неприметно было среди древесных стволов, покрытых темной корой, а дух мудреца странствовал где-то вдалеке, созерцая истинную сущность.

Аскет входит на небеса, и прекрасные арийские боги склоняются перед ним…

Шаунака мог выйти из медитации, а мог и не выйти. В любом случае, вид его внушал умиротворение. Юдхиштхира опустился на голую землю рядом с гуру и внезапно вспомнил прошедший день, когда пришел сюда за тем же самым.

Ваю в вершинах забавляется листвой… Только что владеющий своими чувствами сидел истуканом, и вот он улыбается, прищурив огненные глаза, сухая длань воздета, а в клетке пальцев бьется, мечется яркий живой лепесток. Аскет раскрывает ладонь; невредимой с нее поднимается огромная бабочка.

В глазах подвижника одобрение и смех.