— А я тебе, дружище, вот чего скажу – брехня это!

— Почему?

— Брехня, Тремя-мордами… то есть Тримурти клянусь! Тебе ребенок скажет: три самых позорных дела для воина – в грозный час отсиживаться в собрании, биться на потеху толпы и стать среднеполым! Не могли они на такое пойти!

— А чандалскими покойничками, значит, не погнушались? Куда там… Волчебрюх с голодухи, небось, и полакомился…

— Я тебе сейчас пасть-то заткну!

— Всех не позатыкаешь… Сей муж, взыскующий благочестия, соединялся с самками ракшасов и вкушал плоти вражеской. На высоком наречии сойдет?

— А ежели я тебе пасть не поганым веником заткну, а, скажем, царским опахалом – сойдет?

— Что за шум, а драки нету?

— Да этот крикун, понимаешь, жрец… а я пехотный сотник. Мне его бить нельзя, а вот защищаться – можно… Ну, где твой поганый веник? Хочу веником…

— Нечестивец!

— Еще какой…

— А поговаривали – не оставят они так всего этого, и сами местью пьяные, и тесть их Панчалиец только и думает, как ему Хастинапур вынести. А Вишну-Опекун через аватара своего, который с Серебряным в большой дружбе, благословил Пандавов на престол.

— Хорошо благословил – то-то они тринадцать лет бхут знает где мыкались.

— Чего ты в богах понимаешь! Вот так и благословил, пинком. Чтоб не забывались. Ну теперь-то воссядут!

— Ты-то много в богах понимаешь…

— Да уж побольше твоего. Брахманский шнур ношу. А слыхивали, добрые люди, что в храмах творится? В Варанаси все изваяния Трехглазого начали пляску Разрушения как живые, а каменный бык Нанди мычал от захода солнца и до рассвета. Опекун Мира с барельефа в хастинапурском храме положение пальцев переменил: вместо “Наделения благами” стало “Уничтожение врагов”! В орисском храме Тысячерукой изображение Кали смеялось и извергало кровь из уст. Быть великому бедствию!

— А у нас в Смолоносах тоже великое дело было: у шорника Шветы лингам от тела ночами отделялся, ходил по деревне самовольно и девок портил…

— Да ну!

— Точно говорю. Последние времена приходят…

— Эй, красавчик! – донеслось со стены. – Чего по ночам шляешься?

Беловолосый красавчик остановился и вскинул голову. Глаза его блеснули во тьме яркой дневной лазурью, и окликнувший вздрогнул: не выдохлись ли охранные мантры, не бродят ли по улицам Упаплавьи оборотни?

Количество украшавших оборотня браслетов и ожерелий заставило дозорного припомнить обычай одного из барбарских племен: золота на мужчине должно быть столько, сколько он может унести. А диадема, диадема-то какая…

Дорога, ведущая в предместья, была темной и разбойничьей.

— Злой, – дружелюбно объяснил красавчик.

— То есть?

— Озверел я от такой жизни, – со вздохом признался беловолосый. – Убить кого-нибудь хочется.

— Ну, ты силен, – настороженно хохотнул доблестный страж и в темноте забулькало: тигр среди дозорных промачивал горло. – Послушай доброго совета, поворачивай домой, в постельку. Мы, конечно, следим, но шушера всякая бродит…

— Вот она-то мне и нужна, – широко улыбнулся ночной гуляка, и от этой улыбки стражника продрал озноб. Почудилось, или клыки окровавленные блеснули во рту незнакомца? В неверном свете факела красавчик смотрелся вовсе нечеловеком. Кимпурушей лесным, ракшасом, сведущим в колдовстве, асуром из подданных Бали, или, чем бхут не шутит, небожителем из тех, что не уступят демонам в демонических свойствах и устремлениях…

— Иди-ка, благородный господин, куда советуют, – мягко сказал пожилой пузанчик со значком сотского, возникнув из тьмы под стеной, на которой мялся оробевший страж. – Там в кабаках сейчас шайка старого Читры-Пестряка гуляет… драка может выйти.

— Вот и славно, – все скалился беловолосый.

— И все-таки… – твердо продолжил сотский, явно намереваясь развернуть шатуна откуда тот вышел.

— Полежат на брюхе, умоляя оставить при них пустые головы и хилые лингамы, – жестко сказал красавчик, становясь тем, кем был – знатным кшатрием и воином, каких немного в Трехмирье. – Плохо служите.

— Да уж как можем, – пробурчал стражник, а сотский вдруг рухнул в ноги безумцу, заблажив:

— Горе мне! В ослеплении посмел я преградить дорогу тигру среди людей, непобедимому, возвышенному духом, стойкому в обетах, исполненному благочестия и всяческих достоинств, а также…

Пока хвалитель соображал, как бы еще поименовать тигра, тот хмыкнул, пожал плечами и скрылся во тьме, по пути вытягивая из налучья короткий лук. Сотник умолк, приподнял голову и опасливо поглядел по сторонам, после чего поднялся и отряхнул дхоти.

— Ты чего, дядя? – в суеверном ужасе спросил страж, нагнувшись со стены.

— Попал ты, племяш, как Упендра на шивалингам, – хмуро сказал сотский, обнаруживая родство. – Это ж такой знатный, что знатней некуда, не нам с тобой ему свет застить…

— Мы с тобой, дядя, вместе попали, – столь же сумрачно ответил дозорный. – Найдет себе на задницу неприятностей, нас же потом на кол посадят.

— Это он-то? – изумился сотский. – Да ты хоть знаешь, кто это был, дундучья твоя репа? Сам Обезьянознаменный Арджуна, сын Индры-Громовержца!

— Ну, обезьяну… то есть знамя ему в руки, – скис племянник.

— Ох, не приведи Опекун кому-то позариться на геройское золотишко! – продолжал дядя. – Чует мое сердце, не одного дурня завтра утром за ноги поволокут…

В подтверждение его слов далеко в ночной пучине раздался грохот, зазвенела тетива и истошно заверещало несколько голосов: видимо, великий герой нашел-таки на свою задницу вожделенных неприятностей.

— Ну кто еще так стреляет! – с глубоким уважением скажет сотский наутро, разглядывая сложенные рядком трупы. – Воистину, Шакра Стогневный ему батей приходится, Серебряному нашему. Гордитесь, бхутовы дети, какому тигру дала приют Упаплавья!

Всем мертвецам стрела придется точно в левый глаз.

Когда колесница Сурьи окрасилась алым, стремясь к западному окоему, утихли здравицы и гости, совершив вечернее омовение, расходились по отведенным покоям, Арджуну у самых дверей настигли с вестью – Черный Баламут, владыка ядавов, просит благородного родича почтить его дружеской беседой.

Серебряный кивнул.

Как ни странно, его не ждали. Или ждали, но особенным образом.

Из-за ковровых занавесей, загораживавших вход в купальню, доносились плеск воды и хрустальный женский смех.

Гость терпеливо дождался изгнания десятка очарованных девиц, в обществе которых флейтист совершал омовение, после чего Кришна вышел к нему навстречу совершенно обнаженный, по пути небрежно оборачивая бедра золотым шелком, и ласково, всепонимающе улыбнулся.

Слуга-евнух согнулся едва не вдвое, бочком выбрался из комнаты и затворил двери.

Наконец они остались наедине.

Полубог почти не изменился – такие, как он, начинали стареть, лишь разменяв столетие. Разве что морщинки у глаз лучника стали глубже, да юношеская гибкость отступила перед полуденной мощью.

Аватар не изменился ни в единой черте.

— Итак, – сказал Баламут, развалившись в кресле и заложив ногу на ногу, – что думает делать твой брат?

Он, прихватив с собой Раму-Здоровяка, ставшего за минувшие лета еще здоровее и добродушнее, явился на торжественный праздник, устроенный Виратой в честь неожиданного обретения столь знатных гостей – и родичей: царь матсьев отдавал свою дочь за сына Серебряного, Храбреца-Абхиманью.

Вирата чуть не рехнулся со страху, когда до него дошло, кого он привечал в своем доме. Незамысловатый как лом владыка в минуты раздражения, бывало, не считаясь с велениями Дхармы, и поколачивал смиренного брахмана Канку, который вдруг обернулся без пяти мухурт Махараджей. Хотя наибольший страх царю внушал, конечно, не Юдхиштхира. Волчебрюх таки не удержался и зашиб пару царедворцев, покусившихся на Черную Статуэтку, а с Серебряным вельможи матсьев вообще избегали встречаться глазами.

Близнецы этим очень потешались.

Дочь Вираты, тихая девушка, третий день рыдала в антахпуре – Храбрец, нескладный парень со злыми глазами, ничем не походил на прославленного отца. Вирата куда охотней выдал бы бедняжку за самого Арджуну, оно бы вышло надежней, но тот в ответ на это вполне разумное предложение процедил что-то из шастр и так сверкнул глазами, что царь мгновенно отступился.