— Я не смею.

Кришна замолчал. Он молчал, пока эхо разговора не истаяло, впитавшись в грубую ткань шатра. Любимая дудка волшебством возникла в его руках, и умелые пальцы музыканта жили своей жизнью, ласкали певучее дерево, наигрывали неслышимые мелодии…

— А если я прикажу? – наконец грустно спросил флейтист.

— Прикажешь?

Кришна поднес флейту к губам.

Певучий бамбук отозвался стоном и воркованием. Песня трепетала и прерывалась, будто игрецу не хватало дыхания, плясали над флейтой тонкие, почти женские пальцы… тысяча миражей рождалась и умирала в одно мгновение, воздух становился видимым, переполняясь тайнами и откровениями, сердце с упоительной болью обрывалось в бездну и…

Обитель Моя не освещена ни солнцем, ни луной, ни звездами; попав туда, не возвращаются.

Арджуна, иди ко мне…

…закроешь глаза и будешь слушать, как дыхание любимого становится шелестом листвы и переливами утренних птах, журчанием родников и свистом ветра… Потом веки твои поднимутся, и взгляд прильнет поцелуем к пальцам, танцующим над черным деревом…

…не освещена…

Иди…

…не желаю ни богатства, ни семьи, ни женщин, ни власти, ни учености, ни восхвалений, ни наслаждения искусством – в тебе одном заключена моя жизнь… Ты волен сделать меня счастливым, прижав к груди, или покинуть, навеки лишив радости, – прекрасный насмешник, ты забавляешься мною, но кроме тебя нет и не будет иного, кто владел бы моей душой…

…не возвращаются…

…ко мне!

Джанардана, изогнувшись в змеиной талии, положил флейту на низенький столик и взглянул на тебя в упор, без улыбки – в черных глазах бился дикий, неистовый призыв.

Сердце в груди взорвалось огненным родником и рассыпалось искрами – ты упал на шкуры у его ног, целуя браслеты на щиколотках, стройные лодыжки, округлые колени… Кришна глубоко, со стоном, вздохнул, отдаваясь ласке, и пальцы его зарылись в белые волосы, в которых незаметна была ранняя седина, впились в плечи, одарив знакомой болью. Следы от его ногтей саднили на удивление долго – раньше ты подозревал, что у Кришны ядовит не только язык… Он сладострастно выгнулся под тобой, обнял ногами, драгоценные камни ожерелий царапнули грудь, и ты вжал его в скользкие меха, готовясь вывернуть наизнанку отношения господства и подчинения…

И надо же было Царю Справедливости именно сейчас, глухой ночью, ощутить настоятельную потребность в мудром совете.

Отомстить, что ль, решил, за тот приснопамятный случай, когда ему вздумалось разложить Черную Статуэтку аккурат рядом с твоим боевым луком? Нет, судя по выражению его лица, нарушать чужую идиллию он никоим образом не собирался.

Ты почти в панике подхватился с возлюбленного, с усилием выдравшись из медовых объятий, и уставился на брата с немой укоризной.

— А… – оторопело сказал Юдхиштхира и неожиданно возвестил: – Несомненно, только единождырожденный и нечестивец смогут отрицать глубокую символичность происходящего! Всякий же, имеющий разум, познает, что истинный смысл состоит в познании истины и… и… – Царь Справедливости запутался в словах, но все же докончил, покрываясь нервной испариной, – и истинной сущности божества…

Баламут закатил глаза, а на твоем лице против воли расползлась ухмылка.

— Превосходно, о дорогой Мой преданный, – зажурчал Баламут, садясь на ложе и отпихивая тебя, давящегося беззвучным смехом, – ты воистину одарен большим умом и способен проникнуть в сокровеннейшее. Что же привело тебя ко мне в такой поздний час?

— Печаль охватывает меня, о Джанардана, – с сомнением начал Юдхиштхира, косясь в твою сторону. “Нашел время!” – читалось в его глазах.

Ты пожал плечами и ответил таким же взглядом.

— Но не следует ли мне удалиться, ибо я вижу, что пришел не ко времени? – со свойственной ему мудростью уточнил Стойкий-в-Битве.

“Следует!” – хором ответили взгляды.

Хлопнул полог.

— О Партха! Готов ли ты предаться познанию Моей истинной сущности? – пропели за спиной.

— Я, пожалуй, тоже пойду, Джанардана. Если позволишь.

— Что?! – полушепотом сказала темнота.

Ты уже коснулся ковровой завесы, когда умоляющий голос настиг тебя, опутав цветочными плетеницами, сокрушив тенетами владыки морей: “Арджуна…” Прежде чем обернуться, ты все-таки приподнял полог и проводил взглядом удаляющегося брата. Юдхиштхира шел, слегка пошатываясь и встряхивая головой; как пыльной мочалой огреб.

Неподвижный, словно выточенный из цельного сапфира, Кришна был похож на собственное изваяние.

Ты ждал.

Приказа.

Преданный слуга смотрел на бога бесцветностью твоих глаз.

Кришна неловко поднялся и подошел к тебе. Закинул руки на плечи, приник – обнаженным телом к одежде – и растерянно заглянул в лицо.

“Земля – моя колесница, а воды влекут ее, подобно упряжным животным. Ветер служит мне возницей, а панцирем – святые писания. Хорошо оберегаемый ими в бою, я жду тебя!”

Страшна и безнадежна эта отвага, битва приближается к завершению. Могучий старец, Гангея Бхишма, приходившийся братьям дедом, уснул на ложе из стрел; его, наделенного даром самому избрать день своей смерти, Пандавы не могли победить в честном бою, и только мудрый совет Черного Баламута спас их от поражения. На десятый день битвы пал Грозный, первый из трех непобедимых бойцов Хастинапура. Серебряный расстрелял его, закрывшись Шикханди, как щитом, ибо Дед Кауравов не бился с женщинами, какие бы они ни были.

Вторым непобедимым был Дрона, брахман-воин, наставник в искусстве боя тех, кто сражался сейчас друг с другом. Дхармою воспрещалось поднимать руку на Гуру, – но не рожденный женщиной Дрона восьмидесяти пяти лет от роду рыскал в сражении подобно льву среди антилоп… В честном бою он был неодолим, и не миновать поражения отпрыскам Панду, если бы не мудрый совет Черного Баламута.

Третьим был Карна, единоутробный брат сыновей Кунти.

О нем, Карне-Ушастом, благожелатели Пандавов дважды позаботились еще до битвы. Индра, отец Серебряного, волнуясь за сына, обманом отнял у Карны доспех и серьги, делавшие того неуязвимым; и поводья колесницы Секача в руках держал предатель.

Трупы. Их никто не убирает. Их так много, что земля стала вязкой от вытекшей крови; большое искусство потребно возничему, чтобы не перевернулась колесница, чтобы направить ярящихся коней меж холмами из плоти, покинутой жизнью. Тела изрублены железом, истоптаны слонами и лошадьми, сожжены ужасным оружием Астро-Видьи; те, кто сближался в бою словно в радостном танце, поникли на землю рядом, как бы изнемогшие в пиршестве, и лица их подобны увядшим цветам. Многие из них могут поведать о бесчестности своих убийц; и между такими бойцов Кауравов больше.

Пламя спалило лес и угасло. Земля, как драгоценным убором, украшена сотнями отрубленных голов, блистающих диадемами и серьгами; царские зонты и стяги, знавшие славу, устлали поле, прекрасны золоченые доспехи мертвецов, и равнина, залитая кровью, подобна закатному облаку, рдеющему багрянцем. Боги с небес взирают и рукоплещут.

Воняет.

Колесница, запряженная белой четверкой, летит по полю, словно по пути шествий, мощеному мрамором; скалится и рычит обезьяна на стяге, многажды пронзенном стрелами, и блещет роскошный панцирь махаратхи, согласно обычаю кшатриев – новый, надетый ради достойного противника.

Кришна визжит, приплясывая на облучке, кнут гуляет по лошадиным спинам.

Битва приближается к завершению; наступил семнадцатый день; Карна, сын Солнца, устремляется навстречу грозе Арджуны. Непобедимые, оба они по красоте и блеску подобны двум солнцам, поднявшимся в час гибели мира, охвачены яростью, и каждый из них жаждет убить другого.

Рушится небо.

Аватар улыбается, обернувшись через плечо.

Он невыносимо прекрасен.

Криницы, которыми изобилует Курукшетра, вздулись от напоившей их крови, их берега – топь; сута, подсаженный врагами, направляет коней Карны к ручью, и левое колесо вязнет в трясине.

Ушастый, оставив лук, выпрыгивает из колесницы и пытается вытащить…