Джанардана вздохнул и устроился поудобней в его объятиях.

Арджуну бросило в жар. Ладони флейтиста были так же горячи, как и его собственные; они уже не грелись теплом друг друга, а попросту сидели, обнявшись, и Кришна задумчиво поглаживал кончиками пальцев его не по-дружески нежные руки.

“Да он знает о проклятии! – осенило лучника. – И дразнит меня!”

— Так что же все-таки сказала тебе Урваши? – мурлыкнул Баламут, словно прочитав его мысли.

— Разве ты не знаешь?

— А ты не только гордый, – заметил Кришна, развернулся к нему лицом и положил руки на плечи – так, что нежданный гость, войдя, счел бы их охваченными страстью. – Ты еще и умный.

— Да, – согласился Арджуна. – Поистине, я богат достоинствами.

Флейтист рассмеялся.

— Зачем я тебе? – ласково спросил Серебряный. – Из-за лука? Из-за отца? Братьев?

— Нет, ты не умный, – так же ласково ответил Кришна, блеснув глазами. Глаза его, и без того удлиненные, сурьмой продолжались до самых ушей, в которых вместо серег светились живые цветы. – Подсказать или сам догадаешься?

— Меня-то прокляли, – не унимался лучник. – А ты?

— А меня тоже прокляли, – вдруг сухо сказал Кришна, и плечи его окаменели под серебряными пальцами. – Так, как тебе и не снилось.

Он выскользнул из распавшихся объятий, перебрался к стене и свил там себе гнездо из шкур. Пожелание доброй ночи было, несомненно, насмешкой.

Молнии рвали небо на части, проливаясь на землю по стенкам опрокинутой чаши туч, тяжелые плети ливня обламывали ветви и прибивали траву: там, на небе, Громовержец Индра в неистовой ярости повергал очередного асура.

На земле, неподвластный дождю и сияющий ярче молний, смеялся величайший из лучников, бог любви Кама Манматха, Смущающий Душу.

Шутка удалась на славу.

“Вайшампаяна сказал:

Пожив в Прабхасе в свое удовольствие, Кришна и Арджуна отправились на некоторое время на гору Райватака. По велению Кришны его слуги украсили гору и принесли съестные припасы; благодарный за изысканное угощение, Арджуна ел вместе с Кришной, а перед ними лицедеи разыгрывали действо и плясали танцовщицы. Поблагодарив и отпустив их, сверкая своим великолепием, Пандава улегся на заботливо приготовленное для него божественное ложе. Он начал рассказывать Кришне о святых землях, реках и лесах, которые он видел, и покуда он рассказывал, сына Кунти, покоившегося на достойном богов ложе, разморил сон и он уснул. Проснулся Арджуна от сладкозвучных песен, мягких переборов струн вин и пения радостных гимнов, предназначавшихся для его пробуждения. Свершив все необходимое для поддержания в чистоте тела и души, по сердечному приглашению Кришны, Арджуна отправился вместе с Ним в золотой колеснице в Двараку”.

Гордость насмерть стояла против любви и побеждала.

Арджуна перестал думать о том, что произошло в Прабхасе, объяснив достойное удивления гостеприимство Кришны склонностью аватара к странным забавам. Под непробиваемым доспехом самообладания осталось только глухое раздражение хищника, упустившего добычу; царевич и воин, он был властен над своими мыслями так же, как над телом. Серебряный удивлялся только, что позволяет Баламуту смеяться над собой; но тот, впрочем, и словом более не обмолвился о апсарах и особенностях их проклятий, а остальное царевич ему прощал, ибо чем злее смеялся аватар, тем чаще певала флейта, манок птицелова, напоминая о каплях дождя, тяжести на руках, аромате волос, сонном дыхании…

В Двараке героев ожидало новое празднество, не в пример пышнее предыдущих. Здравицы гремели сплошной чередой, срываясь с уст, как стрелы с тетивы хорошего лучника, – уйти невредимым не мог никто. Черный Баламут благодушествовал с высоты трона убиенного дядюшки Кансы и рассыпал улыбки, вертя в руках неизменную дудку.

Допущенный на празднество народ пользовался случаем повеселиться, главы общин предавались питию и восхвалениям, становившимся все менее изобретательными, а там и внятными. В конце концов, когда многие из стойких в обетах мужей с честью пали в битве с пальмовой водкой и были унесены слугами, Кришна подсел к Серебряному, сойдя с трона, и собственноручно плеснул ему в чашу гауды. Лучник и сам находился в изрядном подпитии, однако набираться до бесчувствия ему не давала гордость; вдобавок сын Индры, много превосходных дел, как известно, совершившего в опьянении сомой, был на редкость крепок ко хмелю.

Приняв из рук возлюбленного друга чашу, Серебряный вдумчиво хлебнул, а после одарил Баламута широчайшей улыбкой.

Кришна хлопнул гостя по плечу. Сверкнула каменьями вторая чаша, булькнул крепкий напиток из патоки, но пить флейтист и не думал, хотя исправно притворялся нетрезвым.

Пламя факелов сливалось в зыбкие тела змей-гирлянд; колесница Чандры, полная белого блеска, начинала путь через небосвод, и Ратри бежала… Невдалеке пели.

— Ты меня любишь? – дикий вопрос влился в уши музыкой, одурманил медом отцовских небес, заковал в горячие цепи рук, обвивших могучую шею воина: ожерелье? петля?

— Люблю, – честно ответил Серебряный.

— Больше всех?

Это уже ни в какие ворота не лезло, и Арджуна растерянно ответил:

— Нет…

— А… кого ты любишь больше всех? – потребовал Кришна с видом человека, оскорбленного до глубины души.

Царевич задумался. Промочил горло, вытер рот ладонью. И твердо отвечал:

— Маму!

— Вот это правильно! – восхитился Баламут и неожиданно всласть, будто к чаше, приложился к его губам.

Серебряного продрал озноб. Все волосы на теле приподнялись. Расплавленное золото, пламя жертвенного костра, глоток чистой амриты… Молния встретилась с цветочной стрелой, и та сбила громовую сестру влет, как сбивает голубя кречет…

Флейтист почти не пил, лишь пригубливая в ответ на здравицы, так что списать это на хмельную развязность не выходило никак.

Аватар забавляется?

Снова?

— Надо нам… породниться! – с воодушевлением продолжал Рожденный-под-Осью, повисая на его плече.

— Да мы и так родственники, – не без удивления заметил Пандав. – Братья… двоюродные…

— Мало! – безапелляционно заявил флейтист. – Вон – видишь? – девка? Нравится?

— Ну… ничего себе девка, – признал Серебряный.

— Сестра моя, – сознался Баламут и вполголоса добавил, – овца.

Чтобы мгновенье спустя в лоб предложить:

— Женись!

Арджуна поперхнулся гаудой.

— Зачем?

— Породнимся!

— А если она не захочет?

— Укради!

Некоторое время царевич обдумывал эту перспективу, для ясности мыслей пару раз приложившись к чаше.

— Слышь, Мадхава, давай я лучше тебя украду. Ты мне больше нравишься.

Кришна прижался к нему еще теснее, жарко дыша в плечо, и рука Арджуны сама собой пришлась на змеиную талию аватара; аромат добычи, обещанной тигру, тревожил ноздри.

— У кого? – спросил Кришна.

Насмешка, казалось бы, вложенная в эти слова, словно затерялась в пути. У кого красть Джанардану, владыку ядавов? У перепившейся родни? У оголтелых пастушек?

В огромных продолговатых глазах Баламута, подведенных сурьмой по внешним уголкам, стадом небесных телят бродили праздничные огни, а за ними стояла черная тоска, самая черная, черней неба ночного…

Можно ли украсть воплощение у первообраза?

Нельзя?

Нельзя.

— Как? – одними губами спросил сын Владыки Богов.

Кришна ткнулся лбом ему в плечо.

Следующая мысль, посетившая Арджуну, не отличалась благочестием, заметив, что изобильные достоинствами ядавы перепились вусмерть и определенно не будут возражать, даже если почетный гость опрокинет царя прямо на этой скамье, застланной красным бархатом… Мысль была оскоплена, четвертована и сварена в кипящем масле. Баламут длинно вздохнул – жаркое дыхание ожгло грудь, – и, подняв голову, улыбнулся родичу странной хищной улыбкой.

Потом встал и растворился во тьме. Уходя, он даже не посмотрел на Серебряного, и тот несколько удивился – плечо еще помнило о случайной нежности.