— Айдате домой, домой! — торопили девчата ребят. — Глядите, солнышко-то уже где, за полдень перевалило.

— Мы еще ягод не набрали, куда спешить? — сказал Зырянов.

Парни и девушки заглянули в ведро, стоявшее между Зыряновым и Лизой. Оно не было наполнено и до половины.

— Пролюбезничали, не до ягод было. Этой брусники-то за двадцать минут можно полное ведро набрать.

Одна из девушек набрала полную горсть брусники и положила в Лизину посудину, за ней последовала другая, третья.

— Ишь, сочувствуют подружке! — перемигнулись парни.

Потом сами присоединились к девчатам и стали собирать бруснику.

Скоро Лизино ведро было наполнено.

— Ну, теперь пошли! — Зырянов подхватил ведро. — Спасибо, помогли, а то бы мы с Лизой до вечера прособирали.

Лесорубовский поселок Сотый квартал расположен на склоне горы в трех километрах от Новинки. До строительства на Новинке здесь был центр лесозаготовительного участка. Тут находился большой конный обоз, столовая, магазин, пекарня. Жили в Сотом квартале начальник, мастера, пилоправ. Сейчас тут остался только один мастер да несколько десятков кадровых лесорубов, когда-то построивших свои собственные домишки и не захотевших перевозить их на Новинку.

Когда въезжаешь в поселок, он кажется пустым, полуразрушенным. Справа на берегу речушки Безымянки стоит покосившийся остов конного двора, где уцелел лишь один уголок на пятнадцать лошадей, слева в горе в один порядок вытянулись жилые домики на два-три окошка, между домов то тут, то там находятся пустыри и развалины дворов, заросших крапивой. В самом центре возле дороги стоит один большой барак, который молодежь превратила в клуб. Здесь два раза в неделю показывают кинокартины, здесь бывают вечера самодеятельности и просто вечеринки, когда парни и девушки собираются сюда, сидят на скамейках, грызут семечки, танцуют в потемках под гармошку.

Мастером в Сотом квартале работает Степан Игнатьевич Голдырев. Когда-то он жил в деревне, имел домишко, лошаденку, коровку, овец, кур, жил, как говорят, не шатко-не валко. Во время коллективизации уехал в город, но в городе жизнь не пошла: со скотиной трудно жить, а без скотины совсем тошно: мясо купи, молоко купи, все купи. Работая в городе, он мыслями все время был в деревне, интересовался, как живут земляки. Когда колхозы зажили богато, он вернулся в деревню и вступил в сельхозартель. В войну колхоз переживал большие трудности, и Степан Игнатьевич снова переметнулся в город, сколотил на окраине избушку, вскопал улицу перед окнами до самой трамвайной линии, посадил картошку. В другом месте возле болота всковырял участок под капусту. Купил козу. Дети каждый день ходили с мешком и рвали для нее траву в канавах, а ночами забирались в городские скверы. Когда болото возле капустника высохло, он с боем отвоевал себе круг земли диаметром в три метра, вбил посредине кол и привязал к нему козу на веревку. Потом Степан Игнатьевич прослышал про раздольное житье в леспромхозе, где отводятся рабочим большие участки под огороды, предоставляются пастбища для скота и сенокосные угодья. Под конец войны, встретившись с чарусским вербовщиком, он перекочевал из города в Сотый квартал; был сначала лесорубом, потом выдвинулся в мастера.

Где домик мастера Голдырева — определить нетрудно. Возле его окон и двора не найдешь ни одной травинки: вся земля избита копытами животных, а за обширным огородом находится уже до десятка стогов сена, тогда как у других жителей Сотого квартала все сено лежит еще на вырубах и на лесных еланях.

Вернувшись из Новинки, Степан Игнатьевич отвел лошадь на конюшню и сразу же пошел к Сергею Ермакову.

Домик Ермакова, жившего со старушкой-матерью, находился среди пустырей. Два окошка его пылали от лучей заходящего солнца. Издали казалось, что в избе бушует пламя. Пройдя через решетчатую калитку и пустой двор, заросший травой, мастер обтер ноги о половик, разостланный перед ступеньками крыльца, вошел в глухие темные сени, нащупал скобку двери и шагнул в избу.

— Есть кто дома-то? — спросил он.

— Есть, есть, — отозвалась с печи старуха, отдергивая цветастую занавеску.

— Сергей-то не пришел еще, Пантелеевна?

— Нету где-то, жду. Прилегла на печи, меня и разморило. Должен прийти вот-вот. Разве с пилой у него опять что случилось.

— Ну, теперь он отмаялся.

— Как отмаялся?

— Отбирают у него пилу.

— Да что ты?

В голосе старухи послышалась тревога, маленькие глаза расширились, она поспешно стала слезать с печи.

— Проходи, Степан Игнатыч, садись на лавку, — сказала она, засуетившись, освобождая место у стола.

Мастер не спеша прошел к окну, отвязал шнурочек у косяка, соединенный со скобкой у створки, и распахнул окно. Сел возле стола.

— Неужели отбирают пилу у Сергея? — спросила старуха, подходя к Голдыреву.

— Да, отбирают. Я только что с Новинки, привез распоряжение Чибисова.

— Ой, матушки, матушки! — всплеснула она руками. — Да как же теперь Сережка-то? Да как же он без пилы-то? Господи, господи.

Ее морщинистые щеки покрылись бледным румянцем.

— Сергею другую пилу дадут, электрическую.

— Да на что ему другую-то? Он на этой уже несколько лет работает, привык. Говорит, что век свой с этой пилой не расстанется. Ведь он за ней, как за ребенком, ухаживает. Ой, ой! Да он в петлю полезет, если отберут у него пилу.

— Ничего не поделаешь, приказ!

— Ай, ай, вот беда-то!

Присев на лавку рядом с Голдыревым и подавив в себе волнение, она спросила:

— Так почему пилу-то у Сергея отбирают? Может, он чем начальству не угодил?

— Да нет, бабка! На Сергея никто не обижается. Но, видишь, к нам на участок привезли электростанции, электрические пилы, а бензиновые пилы передают на Моховое.

— Зачем так делают? Они бы эти электрические пилы отдали на Моховое или куда там, а здесь оставили бензиновые.

— Нельзя, Пантелеевна!

— А почему нельзя-то? Можно ведь, разве не все равно, где какие пилы работают? Сергей-то уж больно привык к своей пиле.

— Кабы было все равно — лазили бы в окно, а то двери делают. Наш-то новинский лесопункт делают механизированным. Самолучшую технику дают сюда. Ты давно не бывала на Новинке-то? Что там настроили! Дома как городские — целый порядок! Гараж сгрохали машин, пожалуй, на тридцать. Лежневая дорога прокладывается дальше на Водораздельный хребет. Новый локомобиль работает, лесопилка. Сказывают, новые тракторы будут, лебедки, запрудят техникой лес!

— Гляди-ко, гляди-ко что! А Сережкина пила разве не техника?

— Техника, только устаревшая.

— На-ко, года три поработала и устарела! Раньше испокон веку в лесу топором да поперечной пилой работали — и ничего, не жаловались, а тут, на-ко ты, вон какая машина, по шестьсот деревьев в день валит — и устарела! Сережка говорит, он за год со своим помощником больше сорока тысяч кубометров с корня валит, сто поездов отвозят его древесину по железной дороге, а ты болтаешь — устаревшая пила. Не болтай-ко ты, не болтай, Степан Игнатыч! Может, вместе с Чибисовым на Сережку недовольство поимел или сам накляузничал начальству на парня и теперь выдумываешь — нехорошая у Сергея бензиновая пила? Скажи по совести, чем тебя Сережка не уважил? Сено он тебе косить помогал, работал у тебя на покосе не меньше, чем другие. И в праздники, и вечерами после работы. Огород полоть я к тебе ходила, со скотиной убиралась, когда твоя жена недомогала. Мы ведь с тебя ни копейки денег не взяли. Что тебе еще надо? Есть ли у тебя совесть-то?

— Есть у меня, Пантелеевна, совесть, без совести не живу! — обиделся Голдырев. — На Сергея я не сержусь и на тебя тоже. Спасибо вам, выручали в горячую пору! И еще, я думаю, в помощи мне не откажете. К вам у меня самые наилучшие чувства. Я ведь не деревяга, не пенек, не чурка — добро помню. Нет моей вины в том, что отбирают пилу у Сергея. Не виноват в этом и Чибисов. Большое дело затевается на Водораздельном хребте. Весь лес, какой стоит на склоне близко к пережиму горы, куда хотят пускать Глухую Ильву, за нынешнюю зиму велено очистить. А ведь его корова языком не слизнет. С одной Сергеевой моторной пилой тут делать нечего. Будут поставлены три электростанции, а от каждой станции начнут работать по четыре электрических пилы, как пустят все сразу — только лес застонет… Тут, Пантелеевна, надо соображать, что к чему.