В Чарусском леспромхозе Яков Черемных первый применил и распространил усовершенствованный канадский инструмент. Выработка у лесорубов пошла в гору. Вскоре его назначили мастером, потом начальником лесопункта и, наконец, директором леспромхоза.

Вначале, пока не свыкся с новой высокой должностью, Черемных принимал бесчисленные бумаги из главка и треста как должное. Целыми часами сидел над ними, пыхтел, пытаясь понять, разобраться, чего же от него хотят вышестоящие работники. Сидел вечерами, ночами, разбирался до того, что начинала пухнуть голова, становилась будто набитая бумагой, трухой. Один начальник требует делать так, а другой это же самое совершенно по-иному, по-своему. Вот и пойми их! Ну, а как вошел в свою роль, освоился — всю лишнюю писанину по боку.

Замполит выехал из Чаруса еще в потемках. Рассвет застал его на полдороге. Верховая чалая лошадь, предоставленная самой себе, лениво брела по избитой лесной дороге. Справа в стороне журчал ручей, переливаясь по камням. Над ложком, поросшим ольховником, висел реденький туман, а выше, над Водораздельным хребтом, занималась густая малиновая заря.

Вдруг лошадь насторожилась, застригла ушами. Это вывело Зырянова из задумчивости. Он остановил лошадь, прислушался. Инстинктивно коснулся ложа ружья, висевшего за спиной.

«Уж не Мишка ли Топтыгин гуляет поблизости? — подумал он. Впереди между стволами деревьев мелькнули фигуры людей. — Кто это так рано идет и куда?»

На всякий случай снял ружье, положил на луку седла, свернул с дороги за куст.

Из-за деревьев показались две девушки, они несли за плечами на палках чемоданы и туфли. Заметив притаившегося с ружьем всадника, обе враз вскрикнули, схватились за руки.

— Не бойтесь! — сказал Зырянов. — Куда это вы так рано пошли?

Он узнал в них недавно прибывших на лесозаготовки подруг: толстую, краснощекую девушку и стройную смуглянку, с большими, как сливы, глазами.

Девушки в смятении глядели на него и не могли выговорить ни слова.

— Садитесь, покурите, — сказал он в шутку и, повесив ружье за спину, слез с коня. — Ну, здравствуйте! — протянул он им руку.

Девушки робко ответили на рукопожатие.

— Видать, вам не понравилась наша Новинка?

— Да, такая скучища, — сказала толстая деваха. — Кругом лес, лес, ни кино, ни клуба. Можно с тоски сдохнуть.

— Что-то я не слыхал, чтобы с тоски умирали. У нас вроде не было таких случаев.

— В договоре у вас одно, а на деле другое, — заявила смуглянка.

— Ну, что же «другое»? Общежитие не понравилось? Клопы, тараканы?

— Общежитие хорошее, а культуры в поселке никакой.

— Так-таки никакой? А красный уголок вы не видели? Радио не слышали? В библиотеке не бывали? Чем же вы интересовались? Кинопередвижка сейчас на ремонте, но скоро будет и кино. Так что же вам еще нужно, девушки? Может, парней не хватает?

— А что толку в вашем красном уголке? Зайдешь — скучища, ни танцев, ничего. И парни ваши будто мохом обросли, слоняются по поселку: в чем на работе, в том и на отдыхе.

— А от кого все это зависит? Взялись да и организовали бы танцы, игры и прочее. Эх, девушки! Не нравятся мне ваши разговоры.

Подружки, не поднимая глаз, стояли, взявшись за руки.

— Что вы рассматриваете мои сапоги? Уж не снять ли с меня хотите?

Девушка-смуглянка вскинула на него быстрый взгляд: чуть заметная улыбка тронула родинку на краешке верхней губы.

— Вас как звать? — спросил ее Зырянов.

— Лиза, Медникова.

— А ее? — кивнул он на подружку.

— Паня, Торокина.

— Ну вот, девушки, и познакомились… Может, проводите меня до Новинки?

Они переглянулись, а Лиза сказала с горькой усмешкой:

— Недаром нам заяц дорогу пересек. Поворачивай, Панька, лыжи обратно!

Она переложила на другое плечо чемодан с подвязанными к нему туфлями и, босая, по росистой траве пошла вперед; подружка последовала за ней.

Ведя коня в поводу, Зырянов пошел за девушками.

— Девушки, давайте ваши чемоданы положим на лошадь.

— Наши монатки не тяжелые, сами унесем, — сказала Лиза.

— Зачем же нести, когда есть лошадь?

— На лошади вы сами поедете.

— Я хочу пройтись с вами. Смотрите, какое замечательное утро! Где вы увидите такое?

И невольно залюбовался окружающей природой. Чуть поднявшееся над Водораздельным хребтом солнце позолотило высокие скалы — шиханы, а каменные россыпи, белые мхи и лес стали розовыми. Кругом стояла тишина, блестели росы, переливаясь камнями-самоцветами. Воздух был чист, прозрачен.

— Девушки, а вы слыхали, как звенит воздух?

Подружки обернулись. Недоверчиво поглядели на него.

— Какой воздух? — спросила Паня.

— Ну, который окружает нас. Он может звенеть, как хрусталь, как стекло. Не слыхали?

— Нет.

— Так слушайте.

И он крикнул, чтобы подбодрить девчат:

— Ого-го-го!

Тысячеголосое эхо ответило ему со всех сторон, и, казалось, задрожали-запереливались цветами радуги росы на ветках деревьев, на травинках, на тенетах.

— Лиза, Паня, ну давайте ваши чемоданы! Давайте же!

Лиза остановилась, скинула чемодан:

— Отдадим, Панька. Пускай везет.

Связав чемоданы и перекинув их через седло, Зырянов пошел рядом с девушками.

— Я думаю, вы не обижаетесь, что я иду с вами?

— Не боитесь, так можно, — Лиза вскинула на Зырянова удивительно мягкие теплые глаза.

— Чего мне бояться?

— Жены.

— Я еще не успел жениться.

— Да, «не успел»! У вас, наверно, на каждом лесном участке жена.

Она лукаво посмотрела на него, потом взяла подружку под руку, гордо вскинула голову.

Солнце поднималось все выше и выше, все сильнее и сильнее обогревая землю.

— И правда, как хорошо тут в лесу! — сказала Лиза. — Я слышу запах ландышей.

— Ничего тут хорошего нет! — возразила Паня. — Пахнет гнилушками, прелыми листьями и сыростью.

Они подошли к Новинке. За веселым ручьем, переливающимся по каменистому ложу, показались новенькие, еще не успевшие побуреть на солнце домики, а дальше, под склоном лесистой сопки, стояло несколько больших двухэтажных домов с террасами вдоль нижних этажей; за ними виднелись срубы других построек.

Девушки спустились к ручейку и стали мыть ноги. Зырянов сел на траву.

— Вы нас не дожидайтесь, — крикнула ему Лиза. — Поезжайте своей дорогой. А то что это мы пойдем с вами по поселку, будто под конвоем.

Сняв чемоданы, Зырянов взобрался на седло, поехал в поселок.

— Какой он простофиля! Теперь можно снова тикать в лес и пробираться на станцию, — сказала Паня.

— Нет, я больше не побегу.

— Вот те на! Почему не побежишь, Лизка? Струсила? Поймают?

— Не в этом дело, Панька. Стыдно. Нехорошо мы сделали. Надо хоть за дорогу отработать им.

— Ой, Лизка, юлишь. Ты, наверно, влюбилась в него?

— Ну, уж сказала: влюбилась.

— Он вон какой! Одни усики что стоят. А глаза острые, пронзительные. Посмотрит — сердце ёкнет.

— Дура ты, Панька. У тебя глаза на всех мужиков разбегаются. А мне они что есть, что нет.

— Этот, Лизка, особенный, интересный.

— Ничего особенного, парень как парень, ну только разве в начальниках ходит.

— Ты возьми да закрути с ним… Эх, Лизка! Мне бы твою красоту!

— Нужен он мне, как собаке пятая нога.

Краешком леса подружки обошли поселок и, крадучись, вернулись в общежитие.

— Плохо простились, вот и воротились, — сказала Лиза, берясь за скобку двери.

Дарья Цветкова — уборщица мужского общежития, маленькая кругленькая женщина с белыми неприметными бровями — поднялась, как обычно, до восхода солнца, взяла жестяной котелок и пошла к своей Зинке. Зинка — это коза редкой красно-бурой шерсти. Давала она по три литра молока, и Дарья не без гордости называла ее «ведерницей», своей кормилицей. Закрыв каморку на ключ, с котелком, чистой тряпкой и куском хлеба в руке, она подошла к сарайчику, сбитому из горбылей и промазанному глиной. На двери висел большой замок.