В общежитиях горели яркие электрические огни. Лесная прохлада, днем таившаяся вокруг поселка, теперь овладела его пустынными улицами.

Поеживаясь от холодка и сырости, Борис Лаврович шел в ночную темноту, в сторону от больших домов, где на отшибе одиноко стоял старый приземистый барак.

На завалинке у неосвещенного барака, под высоким таежным небом, забрызганным серебристыми бусинками, сидели щека к щеке парень с девушкой. И когда под ногой у Зырянова хрустнул сучок, влюбленные отстранились друг от друга и стали всматриваться в темноту.

— Это жилец из квартиры приезжих, — сказала девушка и, успокоенная, снова прижалась к парню.

Слова девушки резанули по сердцу. И в самом деле, он здесь в леспромхозе все еще живет на положении «жильца из квартиры приезжих»: нет ни семьи, ни родных, ни близких, кочует с участка на участок; да и в чарусской квартире не пахнет жилым духом.

Нащупав ручку двери в темном коридоре, замполит вошел в комнату, включил свет. Каким унылым показалось ему это временное жилье! Голые стены, три кровати, стол, накрытый простыней. В углу из норки выглянул мышонок, огляделся, подбежал к ножке стола, поднял вверх мордочку, словно обрадовавшись появлению еще одного живого существа. Зырянов шаркнул ногой, зверушка опрометью кинулась в свое убежище.

Борис Лаврович долго не мог уснуть. Лежал и прислушивался, что делается вокруг. Под полом пищали мыши, за стенкой в соседней комнате заплакал ребенок, его успокоили, начали раскачивать на стальной певучей пружине зыбку; где-то в конце барака раздавался богатырский храп, а за окном на завалинке продолжала ворковать парочка влюбленных.

«Жизнь идет по своим вечным законам», — подумал Зырянов. И вздохнул.

Откуда-то из темноты на него глянули большие, удивительно теплые, ласковые глаза. Глянули и исчезли. Чьи они, где он их видел? И вдруг перед ним встало недавнее росистое утро, освещенное солнцем, поднимающимся из-за Водораздельного хребта. Две девушки. Две подружки. Где они? Может быть, их уже нет в леспромхозе. Как это он не поинтересовался дальнейшей судьбой девушек?

На другой день вечером он пошел в женское общежитие. Из раскрытых окон на улицу лилась песня. Войдя в большой длинный зал, заставленный кроватями, Зырянов на минутку задержался у двери. Посредине зала возле стола сидели и стояли девушки и задорно пели под гитару. Гитарист в шапке, в вышитой по вороту и подолу косоворотке, в широких синих штанах, поставив одну ногу на скамейку, перебирал струны и задавал тон:

— Здравствуйте, девушки! — сказал замполит, подходя к столу.

Девушки прыснули от смеха и устремили взоры на гитариста. Тот смутился и начал стирать рукавом наведенные углем залихватские усы, сорвал с головы шапку, из-под которой на плечи упали тугие, толстые косы.

— А что ты, Лизка, испугалась? — шепнула на ухо подруге Паня. — Наш старый знакомый. Соскучился. Проведать пришел.

— Вы, девушки, не стесняйтесь, продолжайте! — сказал Зырянов.

Но девушки разбежались по своим углам, по кроватям. И только две подруги стояли перед ним, будто раздумывая: то ли уходить, то ли подождать, что он скажет?

Борис Лаврович сел на скамейку возле стола.

— Садитесь, посидите, Лиза, Паня!

Торокина примостилась за столом против замполита, положила перед собой большие огрубевшие руки и в упор уставилась на гостя серыми доверчивыми глазами: дескать, говори, я слушаю. Медникова что-то шепнула ей и ушла за печь, стоявшую среди общежития.

— Куда она? — спросил Зырянов.

— Она сейчас придет.

— Вы давно с ней дружите?

— Да уж давно, как встретились в Казахстане, и никуда одна от другой. Лизка-то больно хорошая, добрая. Который раз и вспылит, рассердится на меня: «Ты, мол, телка, корова, кто тебе веревку на рога закинет, ты за тем покорно идешь. Глупая ты, Панька! Не стану я с тобой дружить…» А я ее упрошу, уговорю, она пожалеет меня. Куда я без Лизки-то? Я с ней живу, как за каменной стеной. Меня ведь каждый обмануть может. А Лизка меня в обиду не даст. Я к ней привязалась сильнее, чем к родной матери. Вы не смотрите, что она молодая, она, ой, какая умная! Кто на ней женится — навек счастливым сделается. Только она на женихов-то не больно глядит. Задавучая!

— Кто задавучая? — спросила Медникова, подходя к столу.

Подошла преображенная: высокая, стройная, в белой кофточке, в черной юбке. Одета простенько, а эта простота будто подчеркивает необыкновенную девичью свежесть, красоту. Смотришь и словно робеешь перед чело веком.

Торокина обернулась к подруге, подмигнула.

— Товарищ начальник спрашивает, а я отвечаю.

— Пришел попроведать вас, узнать, как вы живете, — в шутливом тоне заговорил Борис Лаврович. — Давно не виделись. Теперь вы, авось, не скучаете? У вас неплохой хор.

— Так, балуемся от нечего делать, — сказала Лиза.

— Вы и на гитаре, оказывается, играете? У вас талант.

— Не умею я играть. Только учусь. Зашла в красный уголок, гляжу, на шкафу лежит музыка, совсем исправная, купила струны и тренькаю.

— Как вы проводите теперь вечера?

— Как? Обыкновенно. Ну, поем. А то выйдем на крылечко, посидим, на прохожих посмотрим, позевывая в кулак, потом — спать.

— Так можно все на свете проспать, девушки.

— А нечего просыпать тут, в этом лесу. День за днем идут одинаковые. Вот оборудуют красный уголок, тогда станем собираться там.

— Ждете манну с неба?

— Комсорг Мохов и парторг Березин обещали все устроить.

— Раз обещали — устроят. Ждите… три года.

Поговорив еще о том, о сем, Зырянов пригласил Лизу гулять.

Она смутилась, вспыхнула.

— Куда гулять?

— Ну, по поселку пройдемся. По лежневой дороге. Смотрите, какая замечательная погода: тепло, тихо.

Лиза посмотрела на свою подругу.

— Пойдем, Панька!

Та сразу согласилась. Пошла к своей тумбочке. Подправила белые, срыжа волосы, напудрилась так, будто целый день работала на подноске цемента к бетономешалке.

По поселку подруги шли под руку. Зырянов рядом, чуть в сторонке. Казалось, этот вечер был создан для того только, чтобы люди отдыхали, наслаждались природой. Утомленное таежное солнце еще не успело коснуться вершинок деревьев, а его уже обступили облака, одетые в кумач и парчу.

В этот вечер Борису Лавровичу все, что было вокруг, представлялось в каком-то новом свете. Синие леса казались таинственно-величавыми. Новые дома поселка сделаны будто из золотистого янтаря. И даже комары-толкунцы, роившиеся над головами, искрились серебром.

Паня Торокина, торжественно-важная, молча и сосредоточенно грызла семечки. А Лиза, настороженная, поглядывала на Бориса Лавровича и как будто ждала, что он скажет о чем-то важном, значительном. Но он говорил о пустяках, говорил о том, что видел. Ведь нельзя же было все время молчать.

Вышли на лежневую дорогу. По рассечке в лесную даль убегали вытянувшиеся двумя цепочками побелевшие от дождей и солнца деревянные плахи. Каждая лежня напоминала узенький тротуар, по которому мог идти только один человек. Паня ступила на одну лежню, Лиза на другую, пошли, взявшись за руки.

— Неладно так, девушки! — сказал Зырянов, следуя за ними. — Плохо тут гулять. Пойдемте-ка по дорожке на Сотый квартал.

Подруги возражать не стали.

Лиза рассеянно поглядывала под ноги, по сторонам, где у самой дороги росли желтые лютики. Возле пеньков и муравьиных куч плотной стеной стояли начавшие распушиваться красные цветы кипрея. Увидев придорожную мочежинку, сплошь заросшую незабудками, она воскликнула:

— Смотрите, какие миленькие цветочки! Панька, нарви букет!

Паня кинулась к незабудкам, стала их срывать, укладывать стебелек к стебельку в своей широкой мужской ладони. Когда она подошла с букетом, перевязанным стебельками метлики, и хотела передать их подруге, Лиза сказала: