— Оля, — как-то жалобно сказал Коля. — У доктора нет угля. Там очень больная девушка… Я возьму мешок в кладовке, отвезу…

— Сейчас?!

— А если больная девушка замерзнет? — спросил он.

— Ты не дойдешь.

— В коридоре — нарты. Если положить уголь на нарты и толкать…

— Ты не дойдешь, — упрямо повторила сестра.

«Если не дойду — не стану хорошим охотником, — вдруг подумал Коля — Если не дойду — не увижу тайгу и деревья». И он спокойно, с упорством настоящего мужчины сказал:

— Я дойду. Только ты помоги мне положить уголь в мешок.

— Слышишь? — Оля скосила глаза на печку.

Можно было и не показывать. Выло не только в печке. Выло на чердаке, и казалось, что там бегают олени, стучат в потолок копытами. Выло за окном, а по стенам кто-то все время колотил палками, будто выбивал тяжелые медвежьи шкуры.

— Женщины всегда боятся, — неожиданно сказал Коля. — В тайге, когда идет гроза, тоже страшно. Но мужчины не боятся. Иди и помоги мне взять уголь.

Оля смотрела на брата. И когда это он так вытянулся? Уже выше нее! Совсем недавно у него были узкие, костлявые плечи. Теперь плечи залезли прямо в рукава пиджачка, а воротник рубашки совсем не сходится на шее. Неужели ее брат уже настоящий мужчина?..

— Я сейчас, — сказала Оля.

Пурга ломится в гостиницу…

Вот-вот она высадит окна. Вот-вот снимет с петель двери. Вот-вот прошибет своим ледяным лбом стены. Вот-вот она разбудит людей. Но умаявшиеся в дороге люди крепко спят.

Спит бабушка в теплой кацавейке. Спит ее дочь, чья-то молодая жена. Спит туго запеленатый сынишка бабушкиной дочери. Спит начальник автобазы, возвращающийся из отпуска. Спит ответственный торговый работник, летавший по делам в Москву… Спят, забыв о пурге, все обитатели гостиницы. Спят все, кроме двоих. И пока все спят, никто третий в огромном мире не знает, что делают эти двое. Никто этого не знает, кроме них самих…

— …Туп, туп… Туп, туп…

Шаги удаляются от двери. Минута — и снова под дверью:

— Туп, туп… Туп, туп…

«Чертов грузин! — мысленно ругается Редька. — Все пассажиры как пассажиры: устроились себе и спят. А этот — третий час шатается по коридору».

При каждом «туп, туп» Редька оглядывается на дверь, ждет, пока удалятся шаги, и снова берется за бумаги. В кои веки выдался у него свободный день — (спасибо пурге!), — в кои веки решил привести в порядок свое бумажное хозяйство: проверить счета, накладные, составить нужные заявки, а тут — радуйтесь! От этого «туп», «туп» уже трещит голова и нет никакой возможности сосредоточиться.

— Туп, туп… Туп, туп…

«Вот и поработай!» — Редька выжидательно смотрит на дверь.

— Туп, туп… Туп, туп…

Тарас Тарасович поднимается, выходит из комнаты.

Спина грузина — в глухом конце коридора. Редька идет в другой конец коридора — на кухню. Смотрит на термометр, торчащий из котла. В доме водяное отопление. Неплохо — девяносто градусов. Заглядывает в топку. Тоже неплохо. Пламя гудит вовсю, низ котла охвачен голубыми языками.

«Видать, кочегарил», — думает Редька о грузине.

В коридоре они сталкиваются.

— Товарищ Борода…

— Вы бы отдыхали, гражданин, — как можно вежливее говорит Редька. — Люди уже спят давно.

— Зачем спать? — искренне удивляется грузин. — Дома моя мама сейчас обед собирает, чехохбили на стол ставит, думает: где мой Ясон, мальчик дорогой?

— Волнуется мама? — покоренный открытой улыбкой Ясона, любопытствует Редька.

— Разве есть на свете мама, которая не волнуется о своем мальчике?

И вдруг Ясон изменил тему:

— Товарищ Борода, — он взмахнул рукой, и его часы, сдвинутые на запястье, очутились перед глазами Редьки, — через пять минут десять. Отбросить десять — получаем двенадцать. В Москве куранты бьют. У тебя приемник есть, зови меня последние известия слушать. — И, не дожидаясь приглашения, Ясон взялся за ручку двери.

В приемнике трещало и скрипело. Совсем глухо, будто со дна пропасти долетали голоса: мужской и женский.

— …Хрущев возвратился из Казахстана — проводил совещание хлопководов…

— …В Кустанайском крае идут дожди, совхозы продолжают вывозить на элеваторы хлеб…

— …Бригада Николая Мамая выдала на-гора двести тонн угля…

— …В Киев прибыла польская делегация. В первый день посетила краеведческий музей, в оперном слушала «Богдана Хмельницкого»…

Сообщение о делах в стране сменила зарубежная информация. Москва, очень далекая, еле слышимая Москва передавала о том, что делается в мире…

— Да-а-а, — произнес Редька, потихоньку теребя бороду — Неспокойно живется на земле, — Помолчал. — Еще не известно, как решится берлинский вопрос. Начнут из-за него атомную…

— Зачем начнут? — Ясон потряс копной смоляных волос. — Совсем не начнут. Во всяком случае, я не хочу, чтоб начинали. Ты тоже не хочешь. Раз никто не хочет — войны не будет.

— Так-то оно так, — неторопливо промолвил Редька, — Только еще никто не спрашивал у противника разрешения начать войну. И ни в какие времена противники не согласовывали вопрос о ее начале. Бухнут — значит, началась.

— Извини меня, товарищ Борода, — сказал Ясон, — я не люблю о войне говорить. Лучше песню слушать.

Ясон крутнул регулятор, в приемник неожиданно ворвалась громкая музыка. Ясон прищелкнул языком, прикрыл глаза, мечтательно протянул:

— «Аида»… Красивая музыка!

Он перевел регулятор, звук стал тише. И долго сидел, не шевелясь, закрыв глаза, слушал.

Когда замерли последние аккорды и приемник зашипел, точно в середине его жарилась на сковороде картошка, Ясон открыл глаза, поднялся.

— Люблю оперу, — негромко сказал Ясон. — Море звуков. Нырнешь, а дна нет. — И вдруг, будто очнувшись, весело произнес: — Верь мне, товарищ Борода, берлинский вопрос мудро решат.

— А ты сиди, — неожиданно для самого себя сказал Редька. — Рано еще спать.

— Спать не буду, — ответил Ясон, — Лежать буду, думать, — Он протянул Редьке руку, — Спасибо за известия.

У порога Ясон остановился:

— Скажи, пожалуйста, сколько такая пурга будет.

— Чукчи так говорят, — охотно откликнулся Редька. — Не ушла к концу третьих суток, прибавляй еще трое суток. Не ушла к концу шестых — накинь еще трое. На десятый день обязательно пропадет. Но будем надеяться, что эта больше трех дней не продержится. Сразу вас и отправим, задерживать не станем.

— Зачем сразу? — Ясон отошел от порога. — Держи хоть целый день! Мне в больницу идти надо, Юлю Плотникову видеть. Ты задержи самолет, пожалуйста.

Редька улыбнулся в бороду — ему явно начинал нравиться этот чудаковатый парень, — развел руками:

— Ничего не поделаешь: это не мое право.

— По-твоему, я в Северном буду — Юлю не увижу!

— По-моему, так.

— Ты, товарищ Борода, не знаешь Ясона Бараташвили. — Ясон заметно волновался.

— Не знаю, — подтвердил Редька.

— Ясон получил сорок дней отпуска. И Ясон оказал маме: у тебя есть сын Коста, мой младший брат. Коста служит в армии и не имеет отпуска. Я полечу к Косте посмотреть, как он живет и служит. Моя мама всегда плачет, когда дети собираются в дорогу, даже если дети едут к бабушке Шалико за двадцать километров от Тбилиси. Этот раз мама плакала всю неделю. Но я уехал. Отпуск имею сорок дней, прошло десять. Я не полечу этим самолетом. Отдыхай, товарищ Борода.

И, произнеся такую речь, Ясон Бараташвили ушел.

Борода вернулся к своим бумагам. Посидел, посидел, подошел к двери, прислушался: шагов не слышно.

«Ай да грузин! — подумал он, — С Кавказа на Чукотку в гости! Это, брат, не фокус-мокус!»

Он снова сел за свои счета и квитанции. Но он настолько привык к шагам за дверью, что теперь ему не работалось без них.

Пурга ломится в дом Опотче…

Быть может, она мстит хозяину за то, что он не поехал в тундру — уж там бы она расправилась с ним!

Быть может, она просто пытается выманить его на улицу и там, на улице, доказать, насколько она сильнее его? А возможно, ей хочется ворваться в двери, чтоб увидеть, что делают люди, которых она пленила в этом крошечном домике?