Рассказывая на следующий день обо всем Бабочкиной Ася говорила, что в ту минуту она так испугалась Тюрикова, была так уверена, что он набросится на нее с единственной целью — задушить, что начала нести всякую чепуху, лишь бы не выдать своего страха. Но Тюриков не сделал к ней даже шага. Он повернулся и ушел в комнату.

Гораздо позже из комнаты донесся тревожный голос Тюрикова:

— И что вы теперь напишете?

— Я еще не решила, — сухо ответила она ему из кухни.

Пурга ломится в дом Опотче. И не понять: то ли это она рыдает за стеной, то ли за стеной заходится в плаче соседский ребенок. Не понять, пурга ли колотит в стену или кто-то стучит в нее кулаком…

Асе Николаевне снится, будто в стенку стучит соседка. Она не видит ее лица, но слышит ее далекий, как из подземелья, голос. «Ни щепотки молока нет», — жалуется соседка. А другой, мужской голос совсем рядом отвечает: «У меня молока не бывает. Я не пью молоко». «Что же мне делать?» — с отчаянием спрашивает женщина. «Что делать…» — эхом отзывается мужской голос.

Ася Николаевна ворочается на койке. На секунду она открывает глаза, как в тумане, видит Опотче. Он стоит посреди комнаты и натягивает на себя еще одну кухлянку.

«Замерз», — соображает Ася Николаевна.

Просунув голову в кухлянку, Опотче кивает ей: спите, мол, спите. Асе Николаевне хочется спросить у Опотче, почему это у соседки такой беспокойный ребенок — всю ночь плачет. Но веки ее сами собой смыкаются, Опотче куда-то пропадает.

…Пурга ломится в дом Опотче. И не понять: то ли это она грохочет дверью, то ли кто-то хлопает дверью, покидая дом…

Ася Николаевна снова видит сон. По комнате ходит Опотче, от двери — к плите, от плиты — к столу. Тяжело бухают по полу его мягкие торбаса — бух, бух, бух… Словно Опотче нарочно подковал торбаса, чтоб все слышали, как они грохают. И вдруг он начинает стучать кулаками и кричит не кому-нибудь, а ей, Асе Николаевне: «Я найду молоко!». А кто-то другой, не она, нет, какая-то другая женщина, лица которой она не видит, тихо просит его: «Не надо. Разве можно? Не надо…».

Так бывает часто. Ты спишь, тебе что-то снится и ты во сне понимаешь, что все это снится, что стоит тебе проснуться, и все, что только что снилось, растает, исчезнет. Иногда тебе нравится твой сон и ты продолжаешь спать дальше, боясь потревожить свое видение. Иногда ты заставляешь себя проснуться, поднять голову, открыть глаза, чтобы отогнать неприятный, страшный сон. Иногда как хочешь, так и поступаешь ты со своими снами. Хочешь — смотришь их, не хочешь — гонишь прочь.

Ася Николаевна не хотела смотреть дальше свой сон. Она сделала над собой усилие, оторвала от подушки голову, открыла глаза и окликнула Опотче. Никто не отозвался.

Она позвала громче.

В комнате было тихо. Тихо и темно. Только у соседей по-прежнему плакал ребенок. Вероятно, в плите догорел уголь потому что чугунная дверца не излучала больше красный свет. Но в комнате было тепло. И возможно поэтому голова сама тянулась к подушке.

«В сени вышел», — подумала Ася Николаевна, натягивая на голову одеяло, чтобы не слышать, как плачет соседский малыш.

Пурга ломится в дом Опотче. И не понять, то ли это она хохочет под окнами, то ли это в доме смеются люди. Не понять, пурга ли это заводит на разные голоса разговоры или это в доме разговаривают люди, каждый своим голосом.

Ася Николаевна спит. И во сне слышит, как где-то рядом громко разговаривают. И понимает, что это не сон. Это живые голоса: мужской и женский. И в эти голоса вплетается еще чей-то голосок, тоненький, точь-в-точь комариный писк. Надо проснуться… Надо во что бы то ни стало проснуться… Ведь кто-то же пришел к Опотче… Кто-то пришел к нему в пургу… Кто-то… Ну вот, еще одно усилие, и можно открыть глаза…

В комнате светло красным светом — от плиты. Сколько же она спала, если плита так успела раскалиться? Наверное несколько часов. И тихо в комнате. Только дребезжит на полке посуда. А где же люди, голоса, которые она слышала?

«Показалось, что ли?..»

Ах, вот оно что — это у зоотехника разговаривают. Теперь смеются. Опять что-то говорят. Женский голос. Мужской…

— Агу-гу-гу. Агу-у-у, — нараспев тянет женщина и смеется.

— Гу-гу-гу-у, — тянет мужчина и тоже смеется.

«Опотче… — узнает по голосу Ася Николаевна, — Как же он там очутился?..»

Голоса на мгновение умолкают. Потом опять женщина весело тянет:

— Агу-гу-лечки, гу-у-лечки…

— Гу-гу-гу, — подтягивает ей Опотче.

И вдруг слышится тоненький, взвизгивающий восторженный голосишко:

— И-и-и, и-и-и, — выводит голосишко.

Женщина и Опотче хохочут.

«Ребенка развлекают, — догадывается Ася Николаевна. И думает об Опотче. — Надо же, пошел успокоить ребенка. А мать не могла…»

А веки у Аси Николаевны все-таки тяжелые. Голова клонится к подушке, и рука сама собой натягивает на голову одеяло. Чтоб не слышать, как звенит на полке посуда, как гудит в плите, как воет за окном.

…Пурга ломится в дом Опотче. И не сосчитать, сколько раз в эту ночь просыпалась Бабочкина. Не понять, то ли снилось ей все это, то ли так было на самом деле.

Пурга ломится на танкер…

Белые волны перекатами обдают палубу. Раскачиваются ванты. Содрогается капитанский мостик. Задраены снегом иллюминаторы…

Снег и ветер вокруг.

Ветер и снег…

И тысячи километров до Хабаровска. Два километра до поселка… И ни там — в Хабаровске, ни здесь — в поселке никто не знает, что делает временный капитан зажатого льдами танкера. Никто не знает этого ни в Хабаровске, ни в поселке…

— Товарищ старпом, ваше приказание выполнено: вся команда в салоне. Подавать завтрак или подождать вас?

Ершов почему-то смутно соображает, чего от него хочет кок.

— Товарищ — старпом, — снова начинает кок, — вся команда…

Ершов провел рукой по лицу, повернулся на бок. Ну вот, теперь он хорошо видит кока и, кажется, понимает, в чем дело.

— Так как, товарищ старпом?

— Меня не ждите, — сказал Ершов.

— Вам сюда принести?

— Не надо, — ответил Ершов и широко зевнул.

Кок повернулся, собираясь уходить. Ершов окликнул его, попросил воды.

— Может, рассольчику? — догадливо предложил кок, заметив на столе баночку с солеными огурцами. — Лучше помогает.

— Давай, — согласился Ершов. Он залпом выпил весь рассол из банки, спросил — Как там наверху?

— Жмет, — односложно ответил кок. — Ночью так тряхнуло, думал, амба нам.

— Я слышал, — сказал Ершов и снова зевнул, — Ладно иди, я посплю.

И только ушел кок, Ершову опять захотелось пить.

Пришлось подняться. У воды почему-то был отвратительный вкус. Он выпил подряд два стакана, взял со стола сигарету, пошел к койке. Пару раз затянулся и бросил. После сигареты голова совсем отяжелела, начало подташнивать.

«Фу ты, — подумал Ершов, — так можно допиться до чертиков. Вчера пил, позавчера пил… Под душ бы сейчас…» Но вставать и лезть под душ ему не хотелось. Худшего состояния, чем у него, казалось, трудно придумать. Даже салажонок, попавший впервые в крепкую качку, чувствует себя лучше.

«И какого дьявола я пью?..» — задал он себе риторический вопрос. И подумал о том, что в таких местах, как этот Северный, наверное, спивается немало людей: от безделья.

«Хватит, точка, — сказал себе Ершов. — Больше не пью». Но тут же он вспомнил, что такой же зарок давал себе вчера.

Вчера, вчера… Вчера он собирался встретиться с Асей. И не встретился…

Похоже, Ершов протрезвел.

Да, так зачем он все же шел к ней вчера? Сказать, что у него есть жена и двое пацанов? Похвастаться, что у его жены есть немало незаурядных качеств. Например, проверять, когда он спит, его карманы — не припрятана ли там трешка, не появилась ли вдруг любовная записка?

Или порадовать ее признанием, что до мелочей помнит вечер, когда он уходил от нее, от Аси, даже помнит ее последние слова. За этим, что ли, отправлялся он вчера разыскивать ее?