После обеда гостей ждали в школе. Владик встретил их в меру приветливо, с большим достоинством.

Мы с Тамарой, женой Леонтьева, и Татро остались в квартире допивать чай.

Но наше спокойное чаепитие было прервано посыльным от Яковлева.

Гости и хозяин стояли в самом большом классе и казались сильно возбужденными. Видно, только что о чем-то спорили и еще не остыли. Валютин вытирал лицо платком, а Владик нервно теребил в руках школьную тетрадку.

— Значит, вас считают самым большим националистом среди чукчей? — спросил Яковлев Леонтьева, видимо, этим вводя меня в предмет спора.

— Даже доносы на меня пишут, — улыбнулся Владик.

— Ну, насчет этого вы поосторожнее, — строго произнес Валютин.

— Как же так, оказалось, что русского человека считают большим чукчей, нежели местных? — спросил Яковлев.

— Но при чем тут национализм? — как-то надрывно выпалил Владик. — Обыкновенное человеческое сочувствие и понимание людей. Чтобы сохранить самобытность народа, всего-навсего нужно развивать и поддерживать привычный местным образ жизни и язык. Любовь к родному делу надо прививать со школьных лет… Вот почему у нас свой вельбот…

— Есть же распоряжение областного отдела народного образования, чтобы школьники не занимались опасным для них делом, — заметил Валютин официальным, сухим тоном.

— Это ведет к ликвидации преемственности, — возразил Леонтьев. — Откуда молодой человек будет знать жизнь, способ добывания пищи? Что же ему, вечно пребывать в интернате на государственный счет?

— А вы против интернатов? — сузив глаза, спросил Валютин.

— Если честно, то да, — жестко и даже немного грубовато ответил Леонтьев.

Видимо, это был давний спор между председателем районного Совета и директором уланской школы.

— Если бы в интернате продолжалось обучение отцовскому ремеслу, я был бы не против, — сказал Леонтьев, на этот раз обращаясь к Яковлеву. — Но именно в интернате от чукчи и эскимоса к его возмужанию ничего настоящего не остается…

— Ну, вы перегибаете, — угрожающе произнес Валютин. — Именно в вашей школе учились знаменитые на всю Чукотку люди — летчики Тымнэтагин и Елков, художник Выквол, отсюда вышел крупный государственный деятель Отке. И вот еще пример, — Валютин кивнул в мою сторону. — Почему вы не хотите, чтобы чукчи и эскимосы были радистами, учителями, летчиками? Вы что же, норовите оставить их на уровне первобытнообщинного строя?

Леонтьев вздохнул.

— Мне трудно с вами спорить, — устало сказал он и тихо добавил: — Но человек прежде всего должен быть человеком, помнящим, откуда он родом, кто он, а потом все остальное…

Яковлев внимательно прислушивался к спору.

— Вам придется сдать вельбот совхозу, чтобы не подвергать смертельной опасности школьников, — сказал Валютин.

— И вообще надо разобраться, каким образом вы, Леонтьев, оказались владельцем вельбота? — подал угрожающе голос кто-то из свиты.

— Я подобрал его на берегу, — ответил Леонтьев, — Он был давно списан и гнил.

Похоже, разговор снова стал накаляться, но тут Яковлев вдруг решительно заявил:

— А по-моему, товарищ Леонтьев прав. Как ни странно, товарищи, он кругом нрав. Человек не станет настоящим человеком, если он не рисковал, рос в тепличной обстановке. Так воспитывать здешнюю молодежь нельзя. Мы совершим непоправимую ошибку, возможно даже, угробим целый народ… Хорошо, что в школе есть вельбот. Надо, чтобы во всех национальных школах были вельботы, байдары, оленьи упряжки, собаки — словом, все, чем живет настоящий человек Севера. Конечно, неплохо, когда кто-то становится летчиком или писателем… Но о чем поведает нам писатель, если вдруг все в Улаке станут учителями, инженерами, капитанами? Кто их будет одевать, кормить, строить жилье?

Удивительно сотворен служащий человек! Ведь только что все, сопровождающие начальство, были настроены если не откровенно враждебно, то во всяком случае довольно недружелюбно, но тут, услыхав слова председателя, разом переменились. Валютин чуть ли не ласковым голосом вдруг спросил:

— А мотор к вельботу у вас есть?

— Мотора пока нет, ищем, — ответил Леонтьев.

— Где тут директор совхоза? Товарищ Ивакин, — густым начальственным басом распорядился Валютин. — Надо помочь школе.

— Да у нас этих списанных моторов десятки, — ответил Ивакин. — Пусть берут, приводят в порядок.

— Так, значит, вы вместе учились? — Яковлев повернулся ко мне.

— С первого класса, — ответил я. — Сидели за одной партой, сначала вот в этом классе, потом в другом… Так все семь лет.

— Когда же построена эта школа?

— В девятьсот десятом году, — ответил я. — Кстати, строителем был Иван Ларин, впоследствии активный участник революционного движения и первый председатель Камчатского губисполкома.

— Надо же! — искренне удивился Яковлев, — А я ведь этого не знал. Какие хорошие традиции в этой школе.

— Сама история улакской школы — это прекрасный урок, — добавил Леонтьев.

В детстве школа казалась мне огромной, прямо-таки необъятной. И когда я впервые услышал о царском жилище, Зимнем Дворце, в моем воображении он был именно таким, как наша улакская школа.

Сегодня старая школа виделась мне уже тесной и маленькой…

— А ведь как строили! — восхищенно говорил Яковлев, проводя ладоням и по стенам, по добротным кирпичным печкам.

…Из школы вся толпа потянулась по единственной улице Улака. Яковлев не отпускал меня, и мне пришлось вместе со всеми идти мимо магазина, мимо нашей опустевшей яранги, мимо того места, где стояла яранга дяди Кмоля. Старые женщины подходили ко мне, утирали слезы и мягко прижимались мокрыми носами к моему лицу, выражая тем самым скорбь и соболезнование.

На ночь гостей устроили в пустом интернате. За поздним вечерним чаем Яковлев расспрашивал меня о прежней жизни в Улаке.

Я говорил о школе, об учителях, о первых колхозниках, о дяде Кмоле…

Яковлев слушал, но, похоже, думал о чем-то своем. На прощанье сказал мне:

— Вам надо переехать в Магадан, Мы всерьез собираемся изменить жизнь этого края. Вы представляете — самая северо-восточная область, сказочно богатая, сложная, населенная интереснейшими людьми… И до самого последнего времени здесь по существу не было Советской власти…

Я с удивлением посмотрел на собеседника.

— Ну, здесь, на Чукотке, Советская власть еще была, а вот на Колыме, в районе золотых приисков, царствовал УСВИТЛ — Управление северо-восточных исправительно-трудовых лагерей и Дальстрой. Богом и царем в этом обширном краю был начальник Дальстроя… Когда Верховный Совет принял Указ о создании Магаданской области, знаете, как нас встретили в Магадане? Как чужаков! Но давали ни помещения, ни квартир. Препятствовали связи с Москвой, проверяли на каждом шагу. Генерал Никишов, начальник Дальстроя, так заявлял мне: поиграете в Советскую власть, потом вас отзовут и все пойдет по-старому… — Яковлев помолчал и еще раз повторил. — Давайте перебирайтесь в Магадан. Здесь такое скоро начнется… И для писателя тут дело найдется… Вы же сами видите, даже в вашем родном Улаке далеко не все просто, и нам, политическому и советскому руководству края, такие люди, как вы и Леонтьев, очень нужны…

Я чувствовал за этими словами большой и серьезный смысл. Однако сразу давать согласие остерегся и ответил уклончиво:

— У меня ведь еще нет диплома…

— А когда заканчиваете университет? В следующем году? Ну вот — и сразу к нам. Пошлем официальный вызов. Оплатим дорогу вам и семье, как полагается. Предоставим работу в областной газете, жильем обеспечим… В общем, жду!

Ранним прохладным утром я вышел из школы. Солнце только что поднялось, и все вокруг блестело ночным инеем, еще не испарившимся под его лучами. Воздух был так прозрачен, что на южном горизонте виднелись горы, хорошо просматривающиеся с высоты улакского холма. Спустившись к лагуне, я берегом пошел к горе Линлиннэй, перешел вброд обмелевшую речку. Топким склоном, пропитанным влагой, по качающимся кочкам поднялся на Холм Захоронений. Ноги сами привели меня к свежей могиле. У изголовья был укреплен фанерный пирамидальный обелиск с вырезанной из консервной банки жестяной пятиконечной звездочкой. Год рождения и год смерти. Матери был сорок один год.