— Я верю, что когда-нибудь все это будет и в тундре, — возразил Папо. — Рано или поздно придет конец бесконечным разговорам и обещаниям улучшить и облегчить жизнь оленному пастуху. Тех, кто вот уже несколько десятков лет все только обещают, клятвенно заверяют и даже принимают постановления, в один прекрасный день позовут и скажут: товарищи, вы не справились с делом, вы провалили политику нашей партии и советского правительства, будьте любезны уступить свой посты тем, кто эти обещания претворит в жизнь…

— И вы в это верите? — с кривой усмешкой спросил Андрей;

— Верю, — твердо ответил Папо.

— Странно… После стольких лет пустопорожних обещаний…

— И вот еще что я бы хотел вам сказать, — продолжал строго и официально Папо. — Я старший пастух, но я не только пасу оленей, а слежу за правильным использованием природных богатств. Насколько мне известно, вы тут занимаетесь хищническим ловом рыбы и стреляете уток на гнездовьях. На первый раз я ограничиваюсь предупреждением, но если это повторится, то придется принимать и другие меры…

— Какие другие меры? — настороженно опросил Андрей.

— Штраф, а потом конфискация орудий лова, оружия…

— Но это казенное имущество…

— Казенное имущество надо беречь.

Чай допивали уже при свете стеариновых свечей, зажженных в серебряном канделябре. Это сооружение для свечей Папо купил во время отпуска, путешествуя по Прибалтике. Канделябр стоял умопомрачительно дорого, но уж больно приглянулся. Увидев его в антикварном магазине, он сразу же представил его в чоттагине, на столе в вечерний час, когда сумерки поглотили пространство и ни лунный, ни тем более звездный свет еще не могли осветить ярангу. А в пологе трехпламенный канделябр был настоящим украшением, и при его свете можно было читать, писать и даже заниматься шитьем.

Бабушка заметила интерес гостей к канделябру и по-чукотски сказала:

— Это сын привез. Из отпуска. Правда, хорошая вещь?

Андрей, беспомощно моргая, выслушал бабушку, и на его лице появилось виноватое выражение.

— Не понимаете? — спросила та по-чукотски и еще раз повторила сказанное, стараясь отчетливо произносить каждое слово.

— Не понимаю, — пробормотал Андрей.

— Не знаешь своего разговора? — удивленно спросила по-русски бабушка.

— Нет, — сказал Андрей и неловко принялся наполнять опустевшую чашку.

Он замолчал, и разговором завладел Кузьма, с интересом расспрашивая о назначении той или иной вещи в яранге, об обитающих в окрестностях зверях и птицах, о погоде — можно ли в ближайшие сутки ждать улучшения.

— Предсказать погоду в тундре трудно, — сознался Папо. — Она ведь делается на берегу, в море. А до нас уже доходит такой, какая есть. Но судя по тяжелому туману, и вот по этому прибору, — он показал на барометр, прикрепленный к угловому столбу свода, — ненастье надолго.

— Худо, — проронил Кузьма.

— А вот для оленей хорошо, — сказал Папо. — В жаркие дни они сильно намучились. Комары да овод одолели. От этого беспокойства олень только худеет.

В дымовом отверстии яранги показались звезды.

Гости учтиво и сдержанно попрощались и ушли в темноту, светя себе под ноги электрическими фонариками.

Вода в наступившей темноте шумела особенно громко, и Токо знал об этом странном свойстве потока — усиливать свой шум с наступлением темноты.

Несколько раз мелькнул фонарик, перекинулся на другой берег и совсем угас, поглощенный мглой.

Папо и Токо еще, некоторое время постояли на улице и молча вернулись в чоттагин. Женщины убирали посуду. Бабушка с жалостью произнесла:

— Как же этот бедняга ухитрился забыть свой родной язык?

— Таких теперь много на Чукотке, — заметил Папо.

— Но как такое случилось?

— Видимо, с детства его оторвали от родителей: сначала в садик, а потом в интернат, вот так и получилось, — скорее с сочувствием, чем с осуждением сказал Папо.

Токо, раздеваясь в чоттагине, спросил отца:

— Правда, что нашего озера больше не будет?

Отец посмотрел на сына и ответил не сразу.

— Понимаешь, какое тут дело… Возможно, что ученые ни при чем. И открытие они сделали хорошее, нужное. Но, наверное, не все озера надо осушать, и делать это надо с ум ом.

— А наше озеро? — еще тише спросил Токо.

— А за наше озеро будем бороться! — решительно сказал Папо и ласково провел рукой по жестким волосам сына.

Всю дорогу от стойбища до палатки Андрей ругался. Клял темноту, погоду, кочки, цепляющиеся за ноги и норовившие повалить его на землю, плохо светивший электрический фонарик, резиновые сапоги, сырой туман, речку, которую пришлось переходить вброд, крутой откос, по которому надо было карабкаться почти на четвереньках.

В довершение всего в лагере побывал медведь. Ведро с ухой валялось на боку, а вареная рыба, видно пришедшаяся не по вкусу лохматому гостю, была раскидана по траве. Повсюду валялись разорванные пачки с сахаром, раздавленные банки с колбасным фаршем, кабачковой икрой и сгущенным молоком. Заглянул медведь и в палатку, сбив одну стойку и разодрав спальные мешки.

— Ну как не застрелить такого разбойника! — кричал Андрей, пиная ногой раздавленный, со свернутым набок носиком закопченный чайник.

— Да, похозяйничал мишка, — уныло заметил Кузьма, пытаясь навести хоть какой-то порядок в палатке, собирая и складывая искореженные банки, разорванные пачки с сахаром, подбирая белеющие в траве и среди раскиданного хлама кусочки.

— А если пожалует ночью и нападет на нас, спящих? — сердито спросил Андрей.

— Когда человек на виду, — ответил Кузьма, — медведь старается держаться подальше. Уж я-то знаю.

Андрей посмотрел на товарища и вспомнил, что Кузьма изрядно побродил по тайге и тундре с разными экспедициями и опыта у него не занимать.

Кое-как приведя в порядок лагерь и оставив на светлое время окончательную инвентаризацию имущества, расстелили спальные мешки и улеглись.

Но Андрей не мог сразу заснуть. Сегодняшний разговор в яранге не выходил у него из головы. Ему опять показалось, что все увиденное им нынче он знал и раньше. Он вспомнил одну статью, прочитанную когда-то, может быть еще в школе, о генетической памяти, о том, что чувства и привычки родителей часто передаются детям, а потом неожиданно как бы пробуждаются, превращаются в живые, словно переживаемые самим явления. И теперь, будто воочию, он слышал горьковатый запах костра, видел синий дым, пронизанный угасающим солнечным светом, падающим из дымового отверстия, всю окружающую атмосферу какого-то особого умиротворения, спокойствия и необыкновенной устойчивости бытия. Хотя, если поразмыслить, что может быть устойчивого в яранге, сооруженной из прокопченных жердей с натянутым на них полотнищем из оленьей замши, с меховым пологом, подвешенным в дальнем углу тундрового жилища? Что может быть таким уж крепким и солидным в жизни, зависящей от погоды, от состояния пастбищ, от непредсказуемых эпизоотий, которые время от времени нападают на стада чукотских оленей?

И все-таки это чувство было. Оно усиливалось вместе с воспоминаниями, обрастало новыми подробностями, первоначально как бы ускользнувшими от внимания, а теперь в темноте ночи возникающими с поразительной отчетливостью.

Кузьма, похоже, тоже не спал. Он ворочался на своем спальном мешке, громко зевая, постанывая и щелкая челюстями, пока не спросил:

— Послушан, Андрей, а как это ты забыл родной язык?

— Да не забыл я…

— А как же, бабушку-то не уразумел?

— Не забыл я родной язык, — вздохнув, повторил Андрей, — а просто не знал его с детства.

— Так разве ты не чукча?

— В том-то и дело, что чукча… Но так уж получилось. И я виноват, и мои родители…

— Родители не знали языка? — допытывался настырный Кузьма, — Чего-то я не понимаю. Правда, заметил я, что и пришлое-то начальство не больно стремится узнать чукотский язык. Встречал я в тундре специалистов, которые на местном языке ни бе ни ме не могли сказать… А ведь теперь не найдешь чукчу, который бы не кумекал по-русски. Даже старики и те мало-мальски говорят…