— Олёшенька! Олёшенька! Пропадёшь ты, бессчастная твоя головушка!

И что‑то причитала невнятно. Её отталкивал красноусый урядник, а она взвизгивала и отбивалась от него скомканным платком.

— Не тронь меня, отхлещу демона!..

Рядом с ней стояла Феня, жена Кости, — стояла как будто спокойно, опираясь плечом о переплёты венцов на углу. Но лицо её было бледное и строгое.

Со всех концов по луке торопливо и испуганно шли к пожарной мужики, парни и старики. По дороге из‑за избы дедушки мужики и бабы сбивались в плотные кучки и, толкаясь плечами, смотрели на жигулёвку с мутной оторопью.

Парнишки тормошились в сторонке шайками: заречники — в одной шайке, с длинного здешнего порядка — в другой, да и эти шайки разделялись на кучки. Девки держались тоже поодаль и плотно прижимались друг к Другу, как испуганные овцы. Мужики и старики теснились у самой стены пожарного сарая. Даже издали мне видно было, как все они угрюмо глядели на длинный порядок, где была съезжая и откуда доносились переливы поддужных колокольчиков.

Кузярь подбежал ко мне, как всегда, внезапно. Он грохнулся на землю, распластался вниз лицом и в отчаянии заколотил кулачишками по сухому лужку. Задыхаясь от слёз, он выкрикивал:

— Вот… видишь? Скрутили, сволочи, ночью… Урядников нагнали… А Гришка–сотский королём–козырем в избы с урядниками врывался… Ну, это ему даром не пройдёт…

Он вскочил на ноги и с судорогой в худеньком лице схватил меня за руку. Мы побежали к жигулёвке. Сотский, как грозный начальник, подражая становому, заорал в чёрную дыру распахнутой двери:

— Ну‑ка, крамола, выползай по одному! — И злорадно заехидничал: — Будет пир на весь мир. Гостинцы-то свежие привезли. А тебе, Тишка, и от меня особый отдарок будет. Покажут вам, как с полицией драться…

Из чёрного нутра жигулёвки вышли Тихон, Олёха, Исай с Гордеем и крашенинник Костя. Все они показались мне взъерошенными, измятыми, угоревшими, словно их избили там и долго не давали спать. Но Тихон поглядел на небо, прищурился на солнышко и блеснул улыбкой. Олёха угрюмо озирался исподлобья, а Исай плюнул в ноги сотскому и надсадно взвизгнул:

— Сволочь поганая! Холуй! Июда!

Но Гордей сердито буркнул ему что‑то в затылок. Сотский, оскалив зубы, шагнул к Исаю и ударил его по лицу. Исай пошатнулся и, обезумев, сразу же рванулся к Гришке и пнул его босой ногой в пах. Гришка взвыл и хотел было опять ударить Исая, но испугался чего‑то и отшагнул назад, погрозив кулаком Исаю.

Урядники с саблями у плеча повели арестованных к пожарной. Народ толпился тревожно, с болью в лицах и жутко молчал. Несколько женщин надрывно плакали.

Кузярь дрожал, как в ознобе, и с судорогами в посиневшем личишке бормотал:

— Тоже… народ! Отбили бы и в себя бы сглотнули.

— А урядники‑то… видишь, с саблями… — срезал я его. — Они не помиловали бы…

— Молчи, много ты знаешь! Их смяли бы… Они бы дёру дали, как в прошлый раз…

Галопом, с истошным звоном колокольчиков из‑за амбаров, прямо по луке, пронеслись две тройки. На тарантасах сидели в белых кителях и белых фуражках знакомые супостаты. Впереди скакал исправник с густыми баками и бритым подбородком, а рядом с ним, опираясь на шашку, сидел какой‑то новый, мордастый начальник. Он сидел по–барски важно и тяжело, как каменный. На другом тарантасе, позади, трясся становой с бородатым волостным старшиной и старостой в поддёвках. За ними трусйла пара ребрастых лошадей, запряжённая в дроги. Спина в спину сидели на них урядники и сторонние мужики, а позади, перед задними колёсами, лежал пузатый мешок, из которого торчали щетинистые комли зелёных прутьев.

— Розги везут. Видишь? Это для них… Аль народ даст своих пороть?

Кузярь метался, словно в огонь попал, и взвизгивал от боли. В глазах его дрожали слёзы. Он смахивал их рукой и в отчаянии порывался к толпе. А я был уверен, что ни Тихон, ни Олёха, ни Гордей не дадутся в руки начальству: ведь в прошлый раз Тихон вырвался из лап урядников, а народ взбунтовался и прогнал их.

Кузярь, надрываясь, лепетал:

— Не руками, так ногами отбивайтесь! Дядя Тиша, Олёша! Аль вы для того людей‑то будоражили, чтобы под розги ложиться?

Мы со всех ног бросились к пожарной. Толпа молчала и следила за начальством враждебно и хмуро. Только рыдающе повизгивали отдельные голоса баб. Тихон стоял впереди своих дружков, которые теснились за ним с тревожно–злыми усмешками. Окружённые урядниками, арестованные стояли плотной кучкой, а народ испуганно смотрел на них и как‑то толчками отползал от них и опять напирал, как будто норовил втянуть их в себя и скрыть в тугой своей массе.

Новый важный начальник сказал что‑то исправнику, и тот сердито скомандовал:

— Урядники, окружить толпу и не давать разбегаться. Стать на три шага друг от друга! Сабли наголо!

Несколько урядников, которые теснились около начальства, быстро выдернули из ножен сабли, вскинули их к плечам и один за другим побежали вокруг толпы. Одни останавливались, а другие бежали дальше. Так мы все оказались тоже арестованными. Толпа тревожно зашевелилась, зашумела, заволновалась, в задних рядах закричали бабы. Мы с Кузярём и ещё трое парнишек из заречья оказались как раз около исправника. Становой сделал нам страшные глаза и хрипло рявкнул:

— Эт‑то что такое! Крысята паршивые! Вон отсюда!

Но исправник успокоил его:

— Оставьте их в покое, становой. Пускай полюбуются: это им будет на всю жизнь.

Важный начальник неохотно, с одышкой, барским голосом выкрикивал, разрывая слова:

— Бесчинничаете… самовольничаете… Дошла весть о вас и до губернатора… И вот я послан… послан усмирить… усмирить вас немного… чтоб впредь не забывали закона. А вожаков ваших… этих вот… кроме всего… судить по всей строгости… Весь же захваченный вами хлеб… немедленно возвратить… законным владельцам… Но особо за неподчинение… за противодействие власти… за то, что осмелились пойти на насилие… подвергнем этих мятежников… и ещё кое–кого из охотников до чужого добра… подвергнем наказанию розгами…

Он вытер платком лицо и что‑то приказал исправнику, а исправник поманил пальцем старосту и благодушно сказал:

— Выдели мужиков из толпы, которые будут пороть этих мерзавцев. Раз нашлись среди вас такие герои, сами же с ними и расправьтесь.

Староста тяжко задышал, вытаращил глаза, неуклюже шагнув к толпе и переваливаясь с ноги на ногу, но вдруг остановился и насупился.

— Ну? В чём дело, чурбан?

Староста через силу поднял голову и с натугой просипел, словно его душило что‑то:

— Нет у нас таких, вашблагородие. Никто не выйдет.

— Какой же ты староста, болван, если не можешь показать своей власти в селе?

Олёха крикнул мужикам с усмешкой:

— Слыхали? Начальство хочет, чтобы вы сами себя выпороли.

А Тихон подхватил:

— Благодарите, друзья, начальство‑то: видите, как оно воюет за барыши мироедов и помещиков? Кому — барыш в карман, а кому — на шею аркан.

Исправник затрясся от бешенства и затопал ногами.

— Становой! Без пощады заткнуть глотки этим сукиным сынам.

Становой остервенело, с выпученными глазами и оскаленными зубами, зашлёпал нагайкой по спинам и плечам Тихона, Олёхи и Кости–крашенинника.

Костя надсадно закричал от боли, закорчился и замахал голубыми руками, защищаясь от нагайки, а Олёха старался увернуться от ударов. Тихон как будто не чувствовал ожогов нагайки: он вырвал её из руки пристава и отбросил далеко в сторону. Бледное его лицо было спокойно и жёстко, но глаза прыгали из стороны в сторону, а рыжая бородка судорожно вздрагивала. Исай выкрикивал визгливо, выбрасывая руки к толпе:

— Мужики! Обчественники! Бьют ведь… наших бьют!.. За что терзают нас?.. Ослобоните нас от гонителей!..

Толпа заволновалась, закипела, заорала. Но никто не бросился на помощь арестованным, словно все приросли к месту и старались спрятаться друг за друга. Двое полицейских облапили Тихона, и кто‑то из них пинком ударил его по ногам. Он грохнулся на землю, и на него насели ещё двое урядников.