Дунай здесь не имеет крутых берегов, идет вровень с сушей, и при скольжении по водной глади даже небольшого каюка пепельные от ила волны накатываются на берег и добегают до самых заборов, оставляя в кустах верболоза белые гнезда иены.

Я бродил по пружинящим под ногами кладкам, по кирпичным, замшелым от сырости тротуарам, похожим на окислившиеся медные плиты, и необычность городка так очаровала меня и увлекла, что лишь поздно вечером, стоя в густых потемках над Дунаем и слушая протестующий девичий шепот, вспомнил о просьбе Боруты.

«Может, отыскать его любовь, зайти? Развлеку, чтобы не скучала по Боруте», — весело и легкомысленно подумалось мне. И тут же попытался представить себе ее: какая она, видавшая ли виды молодуха или вот как эта девчонка в каючке с ласково-строгим шепотом? Но я уже порядком устал, да и не стоило так поздно вторгаться в дом, тем более с неприятными известиями. Да и найдешь ли ты нужную улицу в незнакомом городе в такую темень?

И я поплелся в гостиницу к своим ребятам.

На следующее утро я проснулся очень рано от дребезжащего звона гостиничных окон. Перед этим мне снились густые, бесконечные дунайские плавни — камышовые джунгли, которые я видел накануне, подъезжая к Вилкову. А над этими плавнями висел гигантский тарпан для резки камыша, но резал он со скрежетом и грохотом не камыш, а рыболовный сейнер, который я вчера тоже видел на причале… Я поднялся и посмотрел в низкое, незашторенное окно. По брусчатке, гремя всеми пластинами своих мощных гусениц, полз трактор, таща за собой сразу два строительных вагончика; и трактор, и вагончики показались мне инородными в этом городке, где царствовали пропахшие рыбой сейнеры и каюки, да еще влажные от камышового сока тарпаны.

Уже с утра было душно от солнца и влаги. Я вышел на улицу. Хотелось нить, но вода в колодце-бассейне на гостиничном дворе была привозная, теплая, попахивающая илом, и я решил потерпеть до базара, находившегося неподалеку, где, конечно же, найдется кое-что повкуснее привозной водицы.

Южный базарчик предстал предо мною во всем богатстве и всей своей красе. Горки яблок и груш, корзины слив, алычи и айвы, вееры тарани, рыбца, тяжелые плети молодых сомят, и среди всего этого на каждом шагу вино в мутноватых графинах, а рядом стакан — пробуй, утоляй жажду. Я выпил стакан терпкого домашнего каберне, впился зубами в брызнувшую обильным соком мягкую, ароматную грушу и, ощутив веселую беззаботность, пошел вдоль рядов. Базарчик в Вилкове отличался от других южных базаров, пожалуй, лишь тем, что не был криклив и шумен, люди здесь сдержаннее и молчаливее. Я остановился у косо опершегося на старенький пыльный забор винного ларька, прислушался к степенному, неторопливому разговору, который вели мужчины со стаканами вина в руках.

— Я рыбак, надо — буду ловить сельдь, камбалу, а надо — и карасиком не побрезгую, — говорил краснолицый седобородый мужчина в соломенной шляпе и высоких резиновых сапогах. Отпив одним глотком добрых полстакана вина, продолжал: — Но если я зашел к тебе, ты меня поперву сесть пригласи!

— Зазнался малый, — сказал стоящий рядом длинный парень в сильно вылинявшей майке и сандалиях на босую ногу.

— А ты бы ему по шее! — оглянувшись, будто боясь, что его услышит кто-нибудь посторонний, посоветовал сухой человечек с фиолетовыми губами. — По шее таким давать надо, и чтоб без свидетелей! Знаешь, как Вадька Борута однажды рыбинспектора с глазу на глаз проучил?

— Проучил, — фыркнул, насмешливо дернувшись всей своей длинной фигурой парень, — проучил — и с сейнера за это списали! Чуть было в отсидку не угодил, да простил инспектор…

Я хотел было вмешаться в разговор, спросить о Бо-руте, но седобородый, допив вторым глотком остатки вина, сказал сердито:

— А вы разве не слыхали, что его уже упекли?

— Да ну? — вырвалось у кого-то, остальные же уставились на седобородого с терпеливой выжидательностью.

— Да об этом уже все Вилково знает, — сняв соломенную шляпу и вытерев рукавом потный лоб, сказал рыбак.

— А за что же это? — удивился мужчина с фиолетовыми губами.

— Говорят, авария. Жертвы есть, да к тому же пьяный был, такого не прощают. — Седобородый вздохнул, заказал себе еще стакан вина и, отпив половину, заключил. — Нашли кому машину доверить — дурачку…

— Да пора бы уже поумнеть, отец уже, — вставил фиолетовогубый.

— А когда это дети ума придавали? — вновь насмешливо качнулся длинный в вылинявшей майке.

— Дело не в уме, а в серьезности, — ответил седобородый.

— Вот эта штука его погубила, — щелкнул по стакану пальцем длинный.

— Вино придумано умными людьми и не для дураков, а для тех, кто умеет пить. А тем, кто не умеет, я бы клеймо на лоб ставил: этому не давать ни в жисть! — сурово нахмурился седобородый рыбак, поставил пустой, подкрашенный розовым вином стакан на-прилавок и пошел от ларька, шагая несколько косолапо, но широко и твердо.

Остальные тоже поставили свои стаканы, и я понял, что компания распалась. А когда и они уходили, я достал листок, врученный мне Борутой, и, прочитав названия улиц, спросил у длинного, как туда пройти.

По дороге я встретил существо, на которое где-нибудь на Крещатике или на Дерибасовской, пожалуй, не обратил бы даже внимания, по в этом городке оно так всему контрастировало, что я невольно приостановился. Существом этим была девушка в длинной малиновой юбке с высоким прорезом на боку, сквозь который при каждом движении проглядывали нога и часть бедра. Грудь ее была лишь слегка прикрыта какой-то поблескивающей мишурой, спина же оставалась по-пляжному голой. Девушка вся, от ногтей до волос, была так обильно «загрунтована» всевозможными красками, что возраст ее поначалу трудно и определить. А лицо вообще — сплошная радужная маска. В одной руке она держала цилиндрическую корзинку с клубникой и зеленью, а в другой незажженую сигарету. Девушка остановилась, глядя на меня с изучающей пристальностью:

— Простите, пожалуйста, у вас огонька не найдется?

— Простите, не найдется, некурящий.

— Серьезно? — откровенно удивилась она.

— Серьезно и надолго, — вздохнул я.

— Первый раз встречаю киношника без зажигалки.

— Что ж, меня все считают редким экземпляром, — начал было я насмешливо, но тут же спохватился, несколько озадаченный. — А откуда вам известно, что я киношник?

Я даже невольно оглядел себя. Ничего отличительного от других: потертые джинсы, ковбойка, туфли из искусственной замши. Так ходят сейчас многие, как говорится, и в селе и в городе. Может быть, перстень с кинолентой? Борода? Но сейчас многие носят бороды.

— Своих узнаешь особым чутьем, — почти загадочно ответила она.

— А если конкретнее?

— Видела вас в машине, которую чинит мой брат, он механик. Вам ее тот подонок Борута порядочно помял.

— И вы его знаете?

— У нас тут все друг друга знают.

— И Лилю, его жену, конечно, тоже знаете?

— Еще бы… Несчастная женщина! Ну, сама виновата. Бабы сами в петлю лезут, особенно те, кто способен только детей рожать.

— А с Варей вы знакомы?

— Скосыревой? Эта моя бывшая школьная приятельница. Мещанка. Собственно, как и большинство в нашем городишке.

— А вы к какому сословию себя относите? — осторожно, хотя и не без прочий, спросил я.

— К временным неудачникам, — покривившись, сказала она.

— Ну, об этом еще рановато говорить, — польстил я.

— Поступала во ВГИК — провалилась, в Харьковский театральный — то же самое, одного балла не хватило. У Варьки-то Скосыревой все проще, таким, как она, жить легче. По традиции, как и все ее родичи, на рыбозавод, а людям, чей контрапункт жизни совершенно иной… — Она не договорила, кивнула здоровенному, мрачноватого вида парню и спросила, потянувшись к нему сигаретой. — Огонька не найдется, малый?

Тот остановился, остолбенело поглядел на нее и с какой-то ленивой брезгливостью выдавил:

— Пошла вон!..

— Вот видите, какие тут персонажи встречаются, — ни капли не смутясь, со вздохом сожаления кивнула она вслед парню, добавила. — Тут много таких…