— Падай, старик!

Мне налили вина, положили на стакан самого крупного рака.

Его хвост и клешни упирались в стол, а глаза-дробинки невидяще уставились на меня. Хотя все, наверное, было наоборот, это я, не отпив вина и не попробовав раковой шейки, невидяще уставился на него, вновь вдруг вспомнив Варю.

— Ты что, не хочешь, старик? — нежно хрустя клешней рака, удивленно спросил у меня Ромка.

— Да, понимаешь, влюбился. — шепнул я Ромке.

— Да ну?!

Все были сосредоточенно заняты раками, и никто не прислушивался к нашему разговору.

— Святой крест.

— Верю — сказал Ромка, — пожилые всегда спешат жить.

Ромка считал меня пожилым потому, что ему только исполнилось девятнадцать, а мне уже стукнуло аж двадцать восемь.

— Верю, — повторил он и тут же спохватился: — Поздравляю, шеф!

— Не с чем, — сказал я. — Ей понравился ты…

Ромка кинул в рот гармошку очищенной раковой шейки, запил ее глотком вина и одарил меня снисходительной улыбкой: брось, мол, это у нас не проходит.

— Подкатила ко мне, — продолжал я, — не дева, а настоящая радуга, в твоем вкусе, и спрашивает: киношник? Киношник, отвечаю. Ехали в помятом «рафике»? Ехали, говорю. Люблю киношников, говорит. Мечтаю быть актрисой, поступаю во ВГИК. Ну, я, конечно, сразу же свидание ей. А она: нет, извините, мне бы того, что головой в потолок кузова упирался. Ох, и вкус же у вас, уважаемая, говорю, да у него голова эта — как куриное яйцо, еще и не оформилась-то как следует. Но она свое гнет…

— Заливаешь, шеф, — обиженно сказал Ромка.

— Вечером она подойдет к гостинице, и ты выйдешь, встретишь ее, — уже строгим, даже несколько сердитым тоном заключил я, как частенько говорил с ним на съемочной площадке, когда мой помощник бывал нерасторопен. Это подействовало. Ромка едва заметно согласно кивнул, хотя вряд ли поверил. Но когда я говорил таким тоном, Ромка не перечил.

После кафе ребята пошли на пляж, а я вернулся в гостиницу, валялся на кровати, пытаясь заснуть, читал кем-то забытый в тумбочке «Огонек» без обложки, сильно потрепанный, пахнувший парикмахерской. И, наконец, заснул тем нездоровым, неприятным сном, каким спят в духоте после вина и раков, да когда еще на душе непонятная тревога оттого, что совесть не совсем чиста. И сон мне снился тоже не очень приятный — парикмахерская (это, наверное, потому, что уснул, укрывшись пахнувшим ею «Огоньком»), я сижу в кресле, а надо мной в белом халате, с ножницами, похожими на клешни рака, Варя, улыбается своей обворожительной улыбкой и говорит: «Сейчас мы из твоей староверческой бороды сделаем бородку шотландского шкипера».

На пристани в этот час было безлюдно. Только что отошла ракета, в ее бело-матовом хвосте, который она оставляла за собой, несколько раз мелькнуло павлинье перо радуги, гладкая вода Дуная взбугрилась волнами, прибивая к плавно качнувшемуся дебаркадеру, под деревянной крышей которого я укрылся от солнца, дохлую рыбешку и огрызки яблок. Некоторое время я смотрел на пыльную пристанскую площадь и старенькую, с выпавшими камнями, словно беззубую, мостовую, с нетерпением дожидаясь, не появится ли Варя раньше времени, и думая, как все же повести себя: продолжать игру или передать слова Боруты? Конечно, рано или поздно я скажу ей все, хотя, если откровенно, мне не очень-то хотелось передавать ей то, что наговорил Борута и что казалось мне теперь дешевой провинциальной мелодрамой.

Варю пришлось ждать не так уж долго, вскоре донесся уже знакомый цокот каблуков о дощатый пол дебаркадера.

Она подошла ко мне все с той же улыбкой, сразу же заговорила с укором:

— Как вам не стыдно, почему вы меня обманули, а?

Я покраснел, что со мной случалось не так уж часто, но тут же и подумал с облегчением: «Ну вот, все само собой решилось, и хорошо, что она не так уж сердита за обман, что все же одарила меня своей улыбкой». А Варя продолжала:

— Ведь, оказывается, Изотовы уехали вместе с моими на свадьбу в Измаил. Где же вы остановились?

— В гостинице, — растерянно брякнул я.

— Могли бы остановиться у нас…

— Неудобно, — пожал я плечами.

Она утвердительно кивнула вздохнув:

— И правда, наверное, неудобно. Соседи такое наговорят. Только, мол, родные из дому, а у нее уже кавалер…

Она засмеялась весело, откровенно рассматривая меня. Я молчал, понимающе улыбнувшись, тоже приглядываясь к ней. Такие, как она, вероятно, не могут играть и притворяться, и, конечно же, за этой внешней мягкостью наверняка укрывались и твердость характера, и умение постоять за себя. И снова мне невольно вспомнился Борута, стало неприятно от этого воспоминания. Что могло быть общего между этими людьми?..

— Да вы что, боитесь на солнышко? — кивнув на крышу дебаркадера, удивилась она и, тронув меня за руку, предложила: — Пойдемте погуляем. Брат писал, что у вас там жара бывает еще сильнее, чем здесь.

«Ага, значит, это брат. Но кто он и где это «у вас»? На Кавказе, на Колыме? — соображал я. — Хотя бы уж скорее все прояснилось. А как теперь меня зовут, долго ли она не будет называть меня по имени?»

— Но вы уже акклиматизировались немного? Как вам Одесса? Хорошо отдохнули?

«Значит, не Кавказ, — облегченно подумал я, — а Одессу я знаю, можно и мне говорить».

— Одесса прекрасна, — заговорил я. — Отдохнул великолепно после всего нашего однообразия.

— Ну что вы! — перебила она. — Ведь у вас там каждый день что-нибудь новое!

— Каждый день что-нибудь новое — тоже становится однообразием, — уже совершенно уверенно заговорил я и, вскочив на кладки, к которым мы подошли, подал Варе руку. Рука у нее была маленькая и прохладная; на кладки она прыгнула чисто по-женски — бочком, легко, привычно и так мягко, что даже туфли не цокну-ли о звонкие пересохшие доски. — А вот Одесса — это да! Один театр чего стоит!

— Он разве сейчас работает?

— Я говорю о внешнем виде… Оригинальнейшее здание! И порт чудесный. А лайнеры? А пляж в Люстдорфе?

— А мне больше нравится Аркадия. Там хоть и людей всегда полно, но вода теплее, я не люблю холодную воду.

— А кто ее любит, холодную-то? Холодную воду только пить приятно, когда жарко, а купаться, конечно же, приятнее в теплой.

Последние слова я сказал уже почти сердито — злясь на то, что разговор выходил не такой, какого бы мне хотелось. Ведь я умел и фантазировать, и рассказывать более интересно даже о тех вещах, которых и в глаза не видел, а тут почему-то не получалось, словно совершенно атрофировалась фантазия. Какая-то непривычная скованность овладела моими мыслями. И в ге минуты я поймал себя на том, что мне страшно не хотелось играть кого-то, что с Варей хотелось быть самим собой, говорить обо всем просто, расспросить о ее жизни, рассказать о том, чем я жил, что по-настоящему заботило и волновало меня сейчас.

Чем больше мы говорили о разных пустяках, тем больше меня подмывало сказать ей правду. И не мог — боялся, что, как только откроется обман, Варя тотчас же уйдет. А как мне не хотелось этого! И когда я рассказал уже все, что знал об Одессе, спросил вдруг, чтобы начать разговор о ее брате и о том, кого представлял здесь:

— А что же это Василь вам такого обо мне понаписал, ему что — нечего о себе писать?

— И о себе пишет… Но там, где о себе, обязательно и о вас… Все — мы с Аркадием, мы с Аркашей…

«Значит, я Аркадий, Аркаша», — тут же зафиксировал я.

— Ну, так что же «мы»? — осторожно выспрашивал я.

— И смешное, и грустное… Например, как вы в наводок на реке Бие перевернулись на лодке. Целый юмористический рассказ, хотя я представляю, каково вам было, — даже всплеснула руками Варя.

Я тоже представил довольно живо этот «юмор» в ледяной воде, да еще в паводок, на такой реке, как Бия. И тут же вспомнил, что Бия на Алтае, на ней стоит такой городишко — Бийск.

— И об этом Василь пишет родным домой?! — притворно возмутился я.