—     Уж не думают ли те властители, что для царей есть время трусости, а потом и время храбрости. Пусть же властители огля­нутся на отца моего. Он стоял во главе великой империи, но в ли­хую годину все равно под ярмо голову не склонил. Он лишился от­чизны, но дань платить отказался.

—     Ты, друг мой, тем властителям не говори. Ты мне говори.

—     Скажу, гак само, и тебе. Сколько было у меня женихов, не знаешь ли? И короли были, и цари — сильные и отважные. Но все они были не моей веры, и я выбрала тебя, хотя ты был и есть дан­ник, целующий грязную татарскую куклу. Почему я выбрала тебя? Я думала: он христианин, он властитель многочисленного народа, он поднимает на своей земле упавшее христианское царство. Но идет время, старость подходит к нам, а мы, так само, данники, и дети наши данники, и народ наш. Вот придет сегодня друг наш митрополит Геронтий, дай мне твою саблю, пусть благословит ее и отпустит меня на варваров и...

Великий князь вспыльчив, и быть бы сейчас ссоре, но в дверь покоев постучали, и вошел дьяк Мамырев.

—      Поклон земной тебе, великий князь, тебе великая княги- нюшка, а потревожил я вас делом неотложным.

—      Молви...

—      На ордынском подворье в кремле появились два нехристя— просятся к тебе...

—      Гони их вон! — сказала сердито Софья.

—      Кто они по породе, не сказывают, назвались служителями пророка Магомета, а я, великий князь, по запаху чую: это турки. А с турками тебе, как я мыслю, поговорить-то больно надобно. Тем паче, что приема они просят тайного.

—      Зови. Прямо сюда зови. Ты по-турскому говоришь? Пере- толмачишь?

—      Как-нибудь.

На ордынском подворье в кремле паша не велел Васильку про­износить ни одного слова. «Никто не должен знать, что мы турец­кие послы». Переодевшись в новые и дорогие халаты, купленные в Сарай-Берке, они пошли к великому князю. Никто, кроме проны­ры Васьки Мамырева, не заподозрил, что они турки, все думали, что это передовые вестники ордынского посольства.

...Когда окончились взаимные приветствия и пожелания, как и полагается по чинам (а Васька все это переводил), Авилляр по­дал великому князю грамоту от Менгли-Гирея. В той грамоте Ги­рей сказывал, что паша приехал от султана и ему надо верить. От самого султана письма не было.

Потом паша вдруг заговорил по-русски и попросил толмача от­пустить. Когда дьяк Васька вышел, Авилляр указал на Василька и сказал:

—      Вот этот человек русский. Зовут его Василько, с окраинных земель. Давно служит он султану Баязету, и если в другой раз он тебе встретится — знай: он наш слуга. А теперь, Василько, выйди.

Кровь хлынула в голову Василька. Потемнело в глазах. Ниче­го не понимая, вышел он из покоев, присел на какой-то рундучок, закрыл лицо руками. Вот когда турок показал свою любовь! Три года поглаживал мягкими лапами и только сейчас выпустил когти. Накинул на шею петлю, затянул под самым кадыком, теперь бу­дет держать эту петлю долго-долго. И нельзя будет сопротивлять­ся! Только шевельни рукой — затянет.

А в палате разговор идет своим чередом. Турок, разглаживая бороду, говорит тихо, спокойно:

—     ...А могучий хан Менгли-Гирей велел мне передать велико­му князю, что он той шерти о дружбе по-прежнему верен и твой недруг ему недругом будет. А блистательный султан Баязет шерть эту одобрил. У Хазиэмира посол султана живет уже три года...

—     Но Казимир с Ахматом в дружбе.

—     Это верно. Но согласия круля на помощь в войне с тобой Ахмат не получил и не получит. О том посол султана позаботится. С Казанью договаривайся сам. Ты, говорят, туда доброхота сво­его хочешь посадить. Я сказал Алихану о султанском к нему рас­положении и не велел с тобой ссориться. Татар астраханских в расчет не принимай, о их слабости ты не меньше моего знаешь.

—     Спасибо тебе за добрые вести, мой друг. Одначе я хотел бы спросить: какая твоей державе корысть от того, что хана Ахмата я повоюю? Разве он по вере вам всем не брат?

—     Я знал, что ты спросишь об этом. И устами мудрейшего Бая- зета говорю: худую овцу из стада вон! Велик пророк Мухаммед, собрал он под сенью Корана много царств и земель, и учил пророк всем пребывать в дружбе. Знает ли учение Мухаммеда дикая орда Ахмата? Сам хан читать Коран не умеет и не хочет. Со всеми, кто встал под могучую и щедрую руку султана Баязета, он пребы­вает в постоянных ссорах, кичится старой славой Золотой Орды» считает своих воинов всесильными, а державу — всевластной. А она, подобно гнилой овчине, расползается во все края. Великому султану великие дела предстоят, нам недругов воевать надо, а между тем мы только и занимаемся, что мирим наших поддан­ных с ханом Ахматом. Нам покой, дружба в этом краю нужна, И только ради этого я приехал к тебе. Воюй смело Ахмата, вы­гоняй его с Итиля, султану руку дружбы подашь потом. Вот что сказал несравненный султан Баязет.

—     Ну что ж, передай великому султану Баязету мой поклон,— сказал Йван Васильевич, вставая,— пусть он пребывает до конца дней своих в силе и здравии. И скажи ему, что на будущую друж­бу с ним я буду зело надеяться.

—     И еще хочу сказать, великий князь: купцов ордынских, что едут с посольством до города, не допускай. Это конники, а не купцы.

—     Об этом я уже знаю, спасибо. А что касаемо Казани — съез­ди, с богом. Провожатых я велю дать.

Приложив руку к груди и поклонившись, Авилляр вышел.

—     Сего разговора я три года ждал, княгинюшка,— сказал Иван, довольно потирая руки,—теперь я начну готовить встречу ордынскому послу. А с гостями, что придут, ты уж сама займись.

В ночь перед выездом из Тарусы Кара-Кучук спал плохо. Сни­лись ему змеи, рыбы и всякая нечисть, он часто просыпался в хо­лодном поту. Уснул лишь на утре и проспал долго. Одевшись, вы­шел из шатра, глянул на другой берег, а там какая-то рать стоит.

—     Кто на том берегу? — крикнул он. Подскочил воин, склонил- *я чуть не до земли, выдавил:

—     Уруссэ.

Не прошло полчаса, с той стороны — лодка. В ней князь вое­вода Данила Холмский с пятью ратниками. Князь вышел из лодки, подошел к Кара-Кучуку и, не поклонившись, сказал:

—     С приездом на нашу землю, славный Кара-Кучук.

—     Поклон! Где поклон? —прорычал ордынец.

—     Всему свое время. Я послан сюда не для поклонов, я послан встретить тебя и указать дорогу.

—     Я дорогу без тебя знаю. Не первый раз. Эй, кто там? Пе­редайте мою волю: всем сниматься, мы идем в Москву.

—     Всем сниматься не надо, славный Кара-Кучук.

—     Как это не надо?

—     Пока не закончится посольство — торговле не быть. Посему купцов м лошадей оставь здесь.

—     А если я не оставлю?

Данила Холмский молча показал на берег. Над высоким обры­вом, ощетинившись копьями, стояла русская рать. Кара-Кучук, прищурившись, долго глядел на берег, думал: «Конечно, если я чосажу на коней всех моих купцов, русских можно рассеять. Но какой посол начинает воевать, еще не сказав в Москве ни слова? Гак не бывает». И, скрипнув зубами, отдал приказ оставить куп­цов и лошадей на месте.

Шли медленно. К московским посадам подошли лишь вечером. Раньше, бывало, все послы сразу шли в кремль, на подворье, а купцов и прочих татар сажали на житье за белый город, на Ор- тынку. На этот раз Холмский, ехавший впереди посольства, свер­нул на Ордынку сразу.

—     На подворье надо! — крикнул Кучук.

—     Вашего подворья уже нет. Пожар был — сгорело. Велено са­жать сюда,

И еще раз скрипнул зубами Кара-Кучук. И еще раз подумал:

■ Раз московиты осмелели, надо держать ухо востро. Не спроста н>ии высокомерными стали, не спроста».

Утром Кара-Кучук облачился в лучшие одежды. Около ордын- кого пэстоя уже Данила Холмский на коне. Рядом с ним—стре­мянный и никого более. Вдоль забора выстроились по четыре че- і тока в ряд ордынские послы. Все шестьсот. Впереди их четыре