Немилосердно палит солнце. В пыльном воздухе над головами невольников свистят нагайки, слышится свирепая брань.

—       Эй, кэль, копек этэ^[5].

-г- Айдэ! Тохтама!^[6]

По краям дороги вдоль колонны пленников носятся татары. Они хлещут людей по лицам, по плечам, по спинам.

Один из наездников осадил коня, пропуская мимо себя караван. Вот он что-то заметил и поскакал вперед. Подскочив к заднему всаднику, взмахнул рукой и зло крикнул:

—       Не видишь, баранья башка! Зачем падаль тащишь —со­всем коня не бережешь!

Старик, которого тянули на веревке, упал и теперь волочился по земле, ударяясь безжизненно откинутой головой о дорожные камни. Взглянув на посиневшее лицо невольника, татарин выхва­тил ятаган, перерубил бечевку. Что-то крикнув двум татарчатам, он ускакал вперед. Те остановили лошадей, раздели старика и от­бросили его в сторону от дороги. Затем, подхватив одежду, вско­чили на коней и пустились догонять караван.

Тянется, тянется по выжженной степи невольничий караван. Только пыль и пепел перед глазами, только звон цепей да дикие выкрики, да стоны невольников...

Плывут над дорогой клубы белесой пыли. Знойно, нечем ды­шать. Ночью бы идти невольникам, не мучил бы зной. Однако та­тары во тьме водить ясырь боятся — убегут пленники, только стем­неет, делают привал. Снимают с невольников ремни и заменяют их железными наручниками. А наручники замком к цепи примы­кают.

Забылись люди тяжелым сном. Но он не приносит облегчения— снова встают перед глазами пыльная, бесконечная, кровавая до­рога. А некоторые бодрствуют. Вот и Василько не спит. Картины прошлого одолевают. Бой с татарами, поражение, полон... Иное вспоминается отчетливо, иное смутно. Особенно памятны первые часы того рокового утра...

...Скоро весь край степи затянуло мутной пеленой. Ветер, опе­режая всадников, пронес над ополченцами темные тучи.

Василько перекрестился, вытащил саблю, оглянулся вокруг. И только сейчас он увидел, что люди почти безоружны. Многие жда­ли врага с кольями, иные держали в руках вилы да топоры. «Трава высока,— поучал Василько ополченцев,— оставайтесь в ней незамеченными, бейте коней по ногам, стаскивайте всадников на землю. На земле татарин против русского слаб».

Вот уже слышен вой скачущих всадников, все десять отрядов соединились в одну стремительно летящую массу. Дрожит земля, никнут травы. И мало-помалу люди стали приходить в себя/Ухо­дил куда-то страх, вместо него встала одна, заполнившая все су­щество человеческое, задача: защитить себя от гибели, отразить смертоносный удар, убить, уничтожить того, кто хочет твоей смерти.

Кривые татарские сабли блистали, как молнии. Многие всадни­ки потеряли лошадей и бились с ополченцами на земле. Вал руко­пашной схватки катился медленно к реке, конные татары, пересе­кая его, устремились к броду...

А что было дальше?.. Василько открыл глаза и шевельнул ру­кой. На ней — цепь. А давно ли была в руках сабля. Как рубил он ею ворогов!

Сокол помнит, что схватился с тремя всадниками. Одного тот­час же сбил с коня, а два других мгновенно повернули к нему ло­шадей, и тотчас же, высекая искры, два жестоких удара обруши­лись на саблю Сокола. Взмах — и второй татарин полетел на зем­лю. Справиться с одним было легче. В самый последний момент случилось страшное: зарубив третьего татарина, Василько хотел повернуть коня обратно, но вдруг услышал над головой овист. На мгновение мелькнуло в глазах озлобленное лицо ополченца и мо­гучая рука, поднявшая дубину. «За татарина приняли...»

— Никак, своего ухлопал, Фома! Ах ты, слепой дурак! Сокола убил, башка безмозглая!—Это было последнее, что слышал Ва­силько.

Когда он очнулся, был вечер. Пересиливая себя, пополз к реке. До Буга добрался ночью. Жадно пил холодную воду. Вымыл руки, лицо и голову, лег на траву, глядя в темное, закрытое облака­ми небо.

Долго ли лежал он? Наверно, долго. До тех пор, пока не уви­дел, как на черных струях воды задрожал багряный свет. Уцепив­шись за кусты, он поднялся и, шатаясь, сделал несколько шагов. За рекой, там, где стояла крепость, полыхало пламя. Соколец — крепость украинная — гибла в огне.

Снова в глазах пошли желто-огненные круги, тошнота подступи­ла к горлу, и он без чувств упал на влажный берег. Нашли его та­тары, оставленные подбирать раненых. Уволокли в крепость, бро­сили в подвал. А потом в цепях вывели на дорогу...

...Без она, в тяжелых воспоминаниях прошла ночь. Наутро сно­ва в путь. И так день за днем, день за днем...

На девятнадцатые сутки пути караван вышел на Муравский шлях. Ходили этим шляхом большие торговые караваны, а с ними московские, тверские, новгородские и суздальские купцы в таври­ческие города-рынки Кафу, Сурож и Карасубазар.

Временами проезжали по дороге высокие возки — в них сидели усталые послы из Руси или из Литовии и Польши, а то и из дале­ких северных земель.

Сейчас редки на этой дороге купеческие караваны, почти со­всем не проезжают посольские поезда. Несколькими потоками те­чет по шляху ясырь — пленники и невольники, живой товар. Бредут по дороге русские люди: старики, молодые, женщины, дети, и нет конца их страданиям.

Трудна дорога, измаялись люди, быстро тают их силы. Словно вехи на пути, лежат, раскинув сухие руки, умершие в дороге не­вольники. Наконец, и татары поняли, что пленных надо подбод­рить, и те, что владеют русской речью, скачут из конца в конец каравана и выкрикивают:

— Терпеть немного нада. Скоро отдыхать будем. Хороший мес­то ОрЖапу — долго стоять нада. Приедет русская коназ, выкуп даст — домой пойдешь. Ждать нада!

И правда, скоро пахнуло горькой солью, впереди показались Сиваши и Ор-Капу — ворота Крыма.

Открываются высокие ворота крепости. Караван входит в город.

В Ор-Капу началась мена и торговля.

Тысячи пленных согнали на площадь около крепостной стены. Невольников группами водили по площади, делили на кучки, а по­том снова сводили в десятки или же растаскивали попарно.

Сокол попал к татарину, которого звали Мубарек. К нему же привели и дружинника, который был в сече вместе с княжичем. Привязали его, правда, к другой веренице, но сидели они недалеко друг от друга. И говорили долго. Из рассказа его Василько узнал о последних часах боя.

—      На моих глазах зарубили княжича,— рассказывал дружин­ник.— Налетели татары, обрушили на него удары сабель своих кривых. Пошатнулся в седле княжич, стал клониться на бок, сполз с коня... Татары дальше помчались, а я подскакал, сошел с коня, оттянул тело княжича в сторону. И гут бес, должно, попутал меня: ошибку я великую совершил. Свой шлем в сече утерял, панцирь на мне ветхий был, и удумал я переодеваться. Взял себе шлем княже­ский, панцирь да и на плащ позарился- Вскочил на коня, глянул окрест, а Соколец уже весь в огне... И биться с татарами больше не пришлось. Дружинников всего ничего осталось, а татар — тьма- тьмущая. Тут и заарканили меня. А потом мучения главные нача­лись. Увидели татары на плаще знак княжеский вышитый да на шлеме метку, да панцирь дорогой — приняли меня за княжича.

До вечера таскали по княжеским хоромам, все указать застав­ляли, где золото да каменья схоронены. Клялся и божился я, что не княжич, другие дружинники подтвердили — не верили... И до сих пор не верят. А князь с княгиней успели в шляхту ускакать. На землю пана Чапель-Чернецкого, говорят, татары не вступили, дружба, видно, у пана с татарами...

—      Что пан, что князь, что татарин — все одно разбойники,—• вмешался вдруг в их разговор стоявший поодаль мужик. Василько давно уже заметил, что он прислушивается к рассказу дружинника.

Сокол вскинул на него глаза. Мужик был высок и жилист. Голо­ву его покрывала копна рыжих всклокоченных волос. Густые на­висшие брови придавали лицу суровость. Выражение серых боль­ших глаз менялось мгновенно: лукавый, насмешливый взгляд де­лался вдруг колючим и злым.

—      Больно ты на язык остер,— заметил Сокол, глядя на рыже­го,— и не выдержан. За такие слова голову оторвут — попомни.