—      Вот этих слов я давно от тебя жду.

—      Ну, а как свои дела рядить думаешь!¹

—      Какие?

—      Не все же вдовствовать будешь. Вон рязанская княжна Катерина...

—      Об этом, мать, думать рано. Еще постель княгини Марьюш­ки не остыла...

Как-го по весне посылал ранее Иван Васильевич воеводу Костьку Беззубцева с малой ратью под Казань. Приказал с тата­рами в бой не вступать, а места те поразведать. Что делается под городом, московские воеводы знали — под Казань отец великого князя не единожды хаживал. А вот что окрест находиться, какие люди живут, как они к русскому народу относятся—это воеводы знали плохо. А сам Иван Васильевич по младости и вовсе ничего не ведал. А коли думаешь Казань воевать, то знать все это надобно.

Возвратились рати летом не подобру-поздорову. Довел воево­да рать до Суры тихо, спокойно, изладил паром, перевез через реку. Не успели воины в седла сесть, как налетела на них из лесу сила неисчислимая. С конными сражаться можно было бы — русские всадники сабельками махать умеют, но из леса, будто из грозовой тучи, дождь стрел каленых. Половина рати полегла тут же на берегу, многие разбежались по лесу, а сам Костька, ране­ный в плечо, с малой кучкой воинов еле успел вскочить на паром и возвернулся восвояси.

В этом походе был у воеводы сотник заметный — Ивашка Рун. В плечах широк, лицом пригож, глаза карие, бородка чистая, буд­то прилизана, кулаки — пудовые гири. А заговорит, будто колокол загудит. И умен.

Вырвался этот Ивашка из сечи на своем жеребце и задумал уйти вглубь лесов, чтобы под покровом ночи через реку перепра­виться. Нашел какую-то лесную дорогу, хоть и узкую, но удобную и осторожно поехал по ней вперед.

Вдруг сзади нежданно-негаданно, что-то треснуло. Не успел Рун оглянуться — валится на него преогромнейшая ель. Хлест­нула вершиной по коню, выбила Ивашку из седла, а нога одна в стремени застряла. Конь понесся вскачь, Ивашку ударило головой о пень — и глаза захлестнул мрак...

От Жигулей до реки Суры правый берег Волги вздымается высоким кряжем, гористым и обрывистым. Там, где Сура отдает свои воды могучей реке, кряж тот падает к сурскому берегу мо­гучим откосом. Если подняться на его вершину — откроются перед юбой в сторону Новгорода Нижнего неоглядные дали. По обеим сторонам леса и леса.

Меж Волгой и Сурой, на берегу небольшого озерца притулился илем^[2] черемисского рода, во главе которого нынче стоит охотник Изим. Род этот не богатый, но и не бедный. Леса тут зверем обиль­ные, земли плодородные — жить бы можно безбедно. Но все че­ремисские илемы хану Казани подданные. Сборщики ясака шас­тают тут постоянно, мясо берут, меха, деньги. Если девка какая понравится — волокут ее в Казань, если парень понадобился — берут в ханское войско.

Сейчас у Изима в илеме четверо сыновей, двое дочерей, двое зятьев, да сирота — племянница. Трое сынов женаты, имеют свои кудо¹ выжигают лес, расчищают руэмы^[3], пашут землю, сеют хлеб. Зятья тоже отдельно живут. С Изимом пока младший сын Туга, а по-домашнему — Тугейка.

Тугейке, как и отцу, в земле копаться неохота, спокойную жизнь на одном месте он не любит. Ему лук тугой, колчан со стрелами да лес с медведями — больше ничего не надо. Ему бы воля воль­ная, простор необозримый. Не гляди что парню мало лет, а огца в меткости стрельбы он превзошел. Изим, правда, на людях ста­ростью прикрывается, глаз, мол, не тот, что в молодости, а про себя знает — в Тугейкины годы так метко он не стрелял.

А у этого откуда что взялось. Звериные следы в лесу читает, будто по книге, не ошибется ни разу. Стрелу мечет ровно, уверен­но, туда, куда надо, шкурку никогда не испортит. На медведя ли, волка ли ходит смело.

Мать Тугейку бранит постоянно — парень из леса не вылезает ни зимой, ни летом, по дому пальцем о палец не ударит.

— Какой из тебя будет хозяин,— ворчит мать. — Елагай ты и больше никто. Стрелять умеет, в гусли мастер играть, а больше ни на что негодный. За тебя ни одна девка не пойдет — вот уви­дишь.

Насчет гуслей верно мать говорит — не только в илеме, но и на много верст кругом такого веселого и умелого гусляра, как Тугейка, не найти. Как положит свои гусли на колени, как ударит по струнам, ноги сами в пляс идут. Иногда вернется Тугейка с •охоты, заберется в кудо и такие печальные песни начнет играть — сердце разрывается. Девки мимо идут, останавливаются, будто за­вороженные. Стволы березок обнимают, щекой к белой коре при­никают, грустят до слез. Отец думает — старая Изимиха врет, лю­бая девка пойдет за парня с прискочкой, можно самую богатую выбрать. Вот, думает Изим, погуляет парень лето, осенью женить буду. Может, к дому после этого привыкнет, может, землю пахать начнет. Одной охотой жить стало трудно.

А у Тугейки пока о девках и думы нет. Есть у него одна подру­га — Пампалче. Ему и хватит. Люди думают, что живет она у Изи­ма как родственница, а на самом деле — работница. Старше Ту­гейки лет на пять, ей уж пора бы и замуж идти, но женихов нет.

И высокая, и стройная, и красивая, а никто не сватается. Кому охота сироту брать, у которой кроме старого платья, да пояса ни­чего нет. И еще есть один недостаток у Пампалче — молчунья она. Иногда одно слово в день скажет и хватит. Что ей ни говори — либо улыбается в ответ, либо нахмурит брови, либо поднимет рес­ницы, откроет глаза, а в них вся синь небес опрокинута — утонуть можно.

Тугейка считает, что молчание лучшее качество. Он даже Пам­палче на охоту берет. Любую другую девку возьми — она будет трещать, как сорока, всех зверей распугает. А с Пампалче хорошо: она и лаче¹ носит, и шкуру со зверя снять умеет, на рогульку на­тянуть.

Вот и сейчас зашли они далеко в лес. Охота была неудачна, стрелял Тугайча по рыси, но не попал. Давно такого не бывало, и он сказал шутя:

—       Это ты виновата. Согрешила, наверно. Женихов высматри­вала?

Пампалче сначала улыбнулась, покачала головой, потом по­грустнела.

Исходили они много, сели отдохнуть. Пампалче достала еду, разостлала на коленях платок, разложила сыр, хлеб, мясо. Нача­ли есть. Вдруг где-то в стороне послышалось тревожное ржание коня. Тугейка отложил сыр, прислушался. Конь заржал снова. По­ложив на тетиву стрелу, Туга осторожно пошел на звук прячась за деревья. Сложив еду в лаче, за ним пошла и Пампалче.

На старой, почти заросшей тропинке, стоял взмыленный конь. Он качал головой, отбиваясь от слепней, и ржал негромко, но тре­вожно.

—       Смотри, человек,— прошептала Туге Пампалче.

Тот отвел ветку и тоже увидел человека. Он висел на стремени, голова его была окровавлена, одежда изорвана. Тугейка вопроси­тельно поглядел на Пампалче, та кивнула головой. Осторожно освободив ногу из стремени, он положил человека на траву. Конь подозрительно косил большим глазом на Тугейку и скреб копытом землю. Пампалче встала на колени, приложила ухо к груди чело­века, поднялась, молча подала Туге флягу. Пока он бегал к ручью за водой, Пампалче расстегнула у раненого пояс, обнажила грудь, осмотрела руки и ноги. Переломов не было заметно, крупных ран тоже — только все тело и голова были в ссадинах, синяках и глу­боких царапинах. Человек потерял много крови и был очень слаб. Жизнь еле теплилась в его теле. Когда парень принес воды, около раненого уже лежала кучка листов подорожника, несколько пуч­ков каких-то трав. Пампалче знала, как лечить раны.

Сначала омыли лицо и голову, потом лили на грудь холодную воду. Человек, не открывая глаз, пошевелил пересохшими губами. Ему налили в рот воды, он сглотнул ее, открыл глаза. Тогда де­вушка и парень взяли его под оуки, посадили, прислонив к дереву. Поднесли ко рту флягу.

Напившись, человек что-то произнес, но Туга не понял слов. Скорее по седлу, чем по словам, он догадался, что это московский ратник, такое седло было у них в илеме — его взяли у русских на поле боя.

—      Он из Москвы — сказал Туга.