Лицо моего дяди покрылось пятнами всех цветов радуги. Он медлил с чтением бумаги, сколько было возможно, но в конце концов ему пришлось прочесть её, и — нечего греха таить — сделал он это довольно плохо. Вслед за дядей бумагу взял я и — не боюсь сознаться в этом, так как моя откровенность никому не вскружит голову и никого не лишит славы скромника, кроме меня самого, — прочёл её так превосходно и правильно, что мне позавидовал сам дон Хенаро. Здесь уместно заметить, что в родной деревне я вместо с Доминго убил немало времени на проказы, но всё же извлёк из школьных занятий некоторую пользу. Этому но помешало даже то, что учителем у нас был некий дон Матео, по прозвищу «дон Дубина» — лучшего имени для него было не подобрать. Наш сельский священник, зная мою смекалку, часто повторял моим родителям:

— Жаль, что этот мальчишка такой шалопай: голова у него неплохая. Если бы его отправить в Америку, он там наверняка стал бы вице-королём.

По правде говоря, не я виной тому, что научился в школе лишь немногому. Господь бог в добрый час уберёг меня от соблазна выражать сомнения и задавать вопросы школьному учителю! Не случись этого, я, бесспорно, недосчитался бы нескольких рёбер. Этот дон Матео, человек тупой, угрюмый и тщеславный, наказывал нас весьма своеобразно. Когда кто-либо из школьников вставлял мухе бумажный хвост, а учителю становилось известно о проделке, он, не разбирая ни правого, ни виноватого, щедро раздавал оплеухи всем своим воспитанникам. Уроки мы учили вовсе не из любви к знаниям, а просто из страха перед линейкой.

— Без мученья нет и ученья, — непрестанно повторял дон Матео.

Он гораздо лучше управлялся с этой деревяшкой, вечно мозолившей нам глаза, чем со скудными мыслями, которые ему удалось выносить в своём мозгу. При подобной методе всё получалось совсем не так, как хотелось нашему милейшему учителю; мучил он нас изрядно, но ученье всё-таки не шло нам на ум.

Час отправления в школу возвещал для нас начало пыток, и по пути к ней мы всячески замедляли шаг, воображая, будто тем самым нам удастся остановить бег времени.

Пар, сжатый толстыми стенками котла и наконец со свистом вырывающийся через неожиданно открытый клапан, или спокойные воды пруда, которые взметнуло падение тяжёлого камня, — и те едва ли могли бы соперничать в стремительности с нами, когда мы выбегали из школы.

Как только часы начинали бить четыре, мы, не дожидаясь ни других сигналов, ни разрешения учителя, в большинстве случаев так и не успевавшего договорить фразу, бросались вон из шкалы через двери, окна, щели, — словом, через любое достаточно широкое отверстие.

Нелишним будет заметить, что в школе часы били четыре гораздо раньше, чем в любом другом доме нашей деревни, раскинувшейся на площади в две югады[7]. Это чудо с часами неизменно происходило при участии кого-нибудь из нас, мальчишек: при малейшем недосмотре учителя мы переводили вперёд минутную и часовую стрелки. Но, поскольку в этом мире всё тайное рано или поздно становится явным, наша хитрость раскрылась в один прекрасный день, так что нам пришлось сполна и с большими процентами заплатить учителю за украденное у пего время.

За малейшую ошибку мы должны были переписывать целые страницы, а то и просто. исчерчивать их рядами палочек, а так как палочки эти не получались прямыми, учитель говорил: «Как жаль, что они не превращаются в настоящие палки — я бы проломил ими ваши головы!»

Тому, кто не мог заучить наизусть заданные нам длинные параграфы катехизиса, дон Матео ловко надевал на голову большие ослиные уши, которые мастерил сам. Он очень гордился своими изделиями и похвалялся, что никто не умеет делать их лучше, чем он. Иногда, не довольствуясь ушами, он заставлял нас для полноты картины кричать по— ослиному. И если мы подражали ослам не так, как ему хотелось, он давал нам пинка и орал:

— Нет, не так, а вот так!

И для наглядности сам принимался реветь, как осёл.

Лучшим учеником этого милого учителя был мой дядя, и его постоянно ставили нам в пример.

По всем этим причинам школа была для нас сущим наказанием. И самое худшее заключалось в том, что искать защиты от столь дикого обращения было негде. Жалуясь родителям, мы слышали в ответ, что как бы нас ни учили уму-разуму, нам, бездельникам, это лишь на пользу; что их самих обучали так же, только в прежнее время наказания были пострашнее нынешних, и что вообще нечего с нами разговаривать, а надо взять нас за руку, отвести в школу да лишний разок напомнить учителю, чтобы колотил учеников почаще, коль хочет добиться от них толку.

Повторяю, я отнюдь не пристрастился к занятиям и если кое-что выучил, так только из страха перед линейкой, а не из любви к науке: в том возрасте, когда природа неизменно улыбается человеку и кажется, что солнце всегда заливает горизонт золотисто-розовым светом, всё, что доставалось ценой боли и страданий, внушало мне крайнее отвращение.

Не знаю, чему выучился в школе мой дядя.

Знаю только одно: ночами меня одолевали ужасные кошмары, моё взбудораженное воображение рисовало мне учителя в виде огромной, принявшей человеческие очертания тени, которая покрывала всё вокруг, держала в руке громадную линейку и с невиданной силой била ею по земному шару, раскалывая его на тысячи кусков. И в тот же миг прекрасная природа становилась грудой бесформенных обломков и осколков, из-под которых доносился ужасный голос:

— Без мученья нет и ученья!

И вот наступала такая минута, когда я, взяв Доминго в компаньоны, решил положить конец этой пытке. Время, полагавшееся на школьные занятия, я стал проводить, развлекаясь за счёт тихих и трудолюбивых жителей нашего селения: мы обстреливали их виноградники и фруктовые сады градом камней, сбивая плоды на землю. Читателю уже известно, как заряд соли из ружья дядюшки Лоренсо прервал наши набеги.

Кстати говоря, мой дядя, с его чрезмерной учёностью, приобретённой им у нашего добряка учителя дона Матео, искоса поглядывал на всех, кто стремился к знанию, и даже зло насмехался над ними.

После устроенного нам экзамена мы ещё битых два часа разговаривали с доном Хенаро. Он наобещал нам столько и был так любезен, что полностью завоевал наши симпатии.

Наконец-то мы приступили к исполнению служебных обязанностей!

Вероятно, кое-кому любопытно будет узнать, в каком государственном учреждении проходила наша служба. Так вот, мы служили в одном… точнее, в том же самом месте, где и дон Хенаро.

Пребывая в должности практикантов, мы не имели вполне определённых обязанностей. Для начала нас заставили стряхивать пыль с бумаг.

В тот памятный понедельник, когда мы рано утром явились в канцелярию, швейцар, или, как его именовал дон Хенаро, «мой привратник Хуан», в точности выполняя данную ему начальником инструкцию, привёл нас в небольшую комнату; стены её были сплошь, до самого потолка, заставлены штабелями палок. Здесь он сообщил, что нам надлежит перебрать и очистить от пыли весь этот склад бумаги, внимательно и со всем тщанием укладывая на прежнее место каждую снятую кипу. Он вручил нам жалкие останки двух метёлок из прутиков, в своё время, возможно, бывших перьями. Уходя, он оставил нас в состоянии более печальном и подавленном, чем настроение людей, свалившихся в глубокую яму.

Как только привратник повернулся к нам спиной, мы первым делом взглянули друг другу в глаза и опустили метёлки, которые схватили с такой решимостью минуту назад, готовясь к штурму и покорению бумажной крепости.

Мы долго стояли не шевелясь и как дураки смотрели друг на друга.

Первым нарушил молчание я:

— Это и есть самая высокая должность?

Вместо ответа мой дядя протянул руку к первой папке и сделал первый взмах метёлкой. Следуя его примеру, я достал другую папку с другого края и с остервенением взялся за дело.

Дядина метёлка мелькала с такой же быстротой, как и моя. Всякий раз, вытаскивая несколько папок, мы видели в образовавшемся отверстии за первым рядом папок второй, за вторым — третий, за ним следующий, за следующим ещё один, и так далее. Но мы не падали духом и собирались дней за десять — двенадцать управиться с работой. Тогда мы пойдём к дону Хенаро и скажем: