— А, певец наш пришёл! — весело встречают меня обычно девушки. — Раненый дома.

Девушки улыбаются, внимательно смотрят на меня. Я обязательно подсяду к ним. Витька лежит где-нибудь и читает, я беседую с ними. А когда иду к Витьке, они перешёптываются, смотрят мне вслед. Вдруг засмеются. Не с издёвкой, как девчонки, а как-то загадочно. И смех этот приятно волнует меня. Нина красивей Оли. Она полная, пальцы рук у неё напоминают пальцы Курбанской. Светлые гладкие волосы заставляют вспоминать Тамару. Но Тамара худенькая. У Нины и губы полные, и колени не острые. И уши какие-то прозрачные, когда их освещает солнце.

Я посижу с Витькой. Девушки вдруг крикнут: «Боря, ребята!» Это они зовут нас играть в карты. Играем в дурачка, в подкидного. Мне всегда хочется попасть в пару с Ниной. Соображает она хорошо, но волнуется, переживает при неудачном ходе. Я гоже внимателен к игре. Когда на руках хорошая карта, мне весело, что не огорчу партнёршу. Мало думаю об игре и заглядываюсь на Нину.

У Оли есть жених, Колька Быстров из пригорода. Он играет на гитаре, поёт всякие песни. Видом своим он напоминает Васюру. Но в первые дни знакомства он нравился мне. Заявится вечером к девушкам. Если матери Нины нет, бренчит на гитаре, напевает, поблёскивая золотым зубом. При этом дёргается, хитро подмигивает. Говорили, что он блатной, носит нож. Взрослые ребята его побаиваются. Он в любое время может достать билеты в кино и приносит их девушкам. Он совсем некрасив. И мне кажется, Оля любит его за ухарство и веселье. Слушая Кольку, посмотрит в глаза присутствующим и будто говорит: «Вот он у меня какой молодец!»

Однажды Колька пришёл, а Оли не было. Нина перебирала яблоки на полу в своей комнате. Мы с Витькой делали перемёт, который собирались поставить на ночь возле гребли.

— Отстань, Колька, Оле скажу! — услышал я голос Мины и глянул через дверь в её комнату. Колька держал её за плечи, что-то говорил. Она отмахивалась.

— Да пусти ты! — крикнула Нина и поднялась.

Колька хихикнул, погрозил ей пальцем и ушёл. Я почувствовал к нему отвращение, злобу и решил: если он будет приставать к Нине, подговорю Лягву и отколотим его хорошенько.

Когда Нины нет дома, меня тянет зайти в её комнату. Разглядываю её вещи: халатик, платье, тапочки, разные безделицы на туалете. Едва стукнет калитка, стремглав убегаю из комнаты.

Нина прозвала меня «певцом», потому что, занимаясь какой-нибудь работой, я обязательно напеваю.

— Что певец здесь делает? — сказала она однажды, захватив меня в своей комнате: я рассматривал на стене её фотографию в картонной рамочке и тут же покраснел.

— Нравлюсь я тебе? — спросила она, показывая на фотографию.

— Да, — кивнул я.

— Это я была молоденькой, — сказала она, ставя принесённую корзинку на стул, — а теперь я старуха. — Она вздохнула.

— Какая же ты старуха? — сказал я.

— А что, и сейчас я тебе нравлюсь? — спросила она.

Я покраснел ещё больше. Сердце у меня заколотилось.

— Боже мой! — воскликнула она. — Я тебе нравлюсь? Ну-ка, посмотри на меня… В тебя, наверно, все девчонки влюблены, а я старуха, — сказала она.

— Какая же ты старуха?

Она не ответила. Сбросила туфли, босиком убежала во двор. Я вернулся к Витьке.

С этого дня и началось. Я день и ночь думаю о ней. С утра ухожу к Витьке. И у меня такое чувство, будто во всём доме живёт только она. Остальных людей нет, они меня не интересуют. И если б все, вместе с Витькой, разъехались кто куда, я бы лишь обрадовался. Читаю ли я, делаю что-нибудь, постоянно прислушиваюсь к шорохам в её комнате. Ловлю её шаги, голос.

Вот она в одном сарафане, босиком, с косынкой в руках, мелькнула в саду. Значит, собралась купаться.

— Витька, айда на речку, — говорю я.

— Мы ж только пришли.

— Душно.

И я как никогда рад, что Витька покладист, не спорит. И мы мчимся купаться. Спокойно играть в карты я уже не могу. Кольку ненавижу. Не люблю, когда в доме Оля, хотя она ничем меня не обижает. Удивительное состояние охватывает меня, если знаю, что Нина в комнате одна. Сердце то останавливается, то дёргается. Я листаю книгу и слушаю, слушаю. Ах, если б она была не старше меня, думаю я. Училась бы и нашем классе! И я представляю, как бы мы ходили и школу, сидели бы за одним столом, а в десятилетке уже поставили парты и мы бы сидели за одной партой. Учили бы уроки вместе. Вечером бы гуляли у реки или в лесу. Как бы я целовал её!..

Она тоже изменилась. Это я замечаю. В глаза мне не смотрит. Без Оли в карты не зовёт играть. Прежде, лёжа в саду на одеяле и читая, подтрунивала надо мной, мы болтали. Теперь нет! Она узнала о моём чувстве и стала презирать меня! Ну и пусть! Пусть!

Должно что-то случиться, это я чувствую.

И вот однажды мы устроились с Витькой в нашем сарае спать. Ни слова ему не сказав, я вышел во двор и бросился за калитку. Я не знаю, что сейчас будет. Знаю, что Клавдия Ильинична и Нинина мать на ночь располагаются в саду… Вот и их дом. Не чувствуя сам себя, я замер на пороге её комнаты. Она что-то пишет и не видит меня. Я подхожу, наклоняюсь, целую в шею. Она не вскакивает, не кричит, не прогоняет. Она даже не оборачивается. Щека её стала красной. Я обнимаю Нину и целую. Она не кричит!

— Успокойся, успокойся, — шепчет она, — тише, тише…

До середины августа я выключился из жизни семьи, города. И когда она уехала не в Харьков, а опять в Курск поступать в медицинский институт, я очнулся. Я не проводил её, потому что проводить было нельзя. Мы встречались тайно от всех, ни единая душа этого не знает. Когда она уезжала, я пошёл в конюшню к Илье Афанасьевичу. Он был в конторе, я вывел Зорьку, не оседлав, вскочил на неё, вдоль ручья обогнул город, оказавшись на шоссе, отпустил поводья. Только страх, что Зорьки хватятся в конюшне, начнут искать, заявят в милицию, заставил меня за Нечаевкой повернуть её назад. Илья Афанасьевич уже метался по двору конторы. Сторож, старик Дружков, что-то доказывал ему, размахивая руками. Илья Афанасьевич начал было отчитывать меня, но я тотчас удрал. Вечером я сказал отцу, что мне необязательно кончать десять классов.

Он ужинал. Положил ложку, утёр губы, откинулся на спинку стула.

— Что же ты будешь делать?

— Я поступлю в техникум или в училище.

— В какое?

— В Курске есть строительный техникум. Я буду строителем.

— Ты с матерью говорил? — спросил он, помолчав.

— Нет ещё. Я не успел.

— Так… Значит, ты с маху принял решение?

— Нет… Я давно думал об этом. Я всё обдумал. И сегодня твёрдо решил. И окончательно.

Мама принесла отцу из кухни второе. Смотрит на него, на меня.

— Что случилось? — говорит она.

— Послушай его, — сказал отец.

Я повторил о своём намерении.

Мама присела на стул.

— Не понимаю ничего, — сказала она, — как это так?

— Очень просто, — сказал я, — в школе я переросток. Мне нужно этой осенью в десятом учиться, а я пойду только в восьмой. Не хочу я так. Я поеду в техникум, через три года окончу его и буду самостоятельным человеком. А то отец, — я запнулся, — а то отец всё упрекает меня бездельем. Да.

— Замолчи, — сказала мама, — кто тебя упрекает? Поди сюда, Боря.

Мы вышли в кухню.

— Что случилось? — сказала мама в кухне, закрыв плотно дверь. — Расскажи мне. За последнее время ты изменился, Боря. Посмотри, на кого ты похож! А как ты ведёшь себя? Дине грубишь, на всех смотришь волком, днями и ночами тебя нет дома!

— Ночами я дома. Я сплю в сарае с Витькой, — сказал я.

— Я не о том. Ты не разговариваешь ни с кем. Ты стал чужим в доме. Что случилось?

— Ничего. Я решил ехать в техникум.

— Когда решил?

— Давно.

— Скажи мне, — она положила руки мне на плечи. Смотрит в глаза. — Скажи мне, сынок: та девочка — причина твоего желания?

Я вздохнул. Значит, она ничего не знает!

— Та девочка здесь ни при чём. Я это твёрдо решил, ма. Ничто меня не удержит!

— Ступай в столовую, — тихо сказала она.