Но маменькины слова про свое добро крепко запали в душу.

А какое удовольствие было помогать отцу подсчитывать выручку! Ассигнации старший Христофоров считал сам, доверяя сыну только серебро и медяки. Юрочка сортировал полтинник к полтиннику, четвертак к четвертаку, завертывал тяжелые столбики в бумагу и химическим карандашом писал сумму.

Правда, однажды этого удовольствия Юрочку лишили почти на всю зиму — не оправдал доверия.

Ежедневно после подсчета папенька выдавал сыну пятачок, приговаривая:

— Получи заслуженные.

Пятаки Юрочка менял по мере, накопления на серебро, а с рублем шел в сберегательную кассу. Случилось, что до десятин рублей не хватило всего двадцати копеек, а хотелось поскорее округлить вклад, и Юрочка не выдержал, самовольно позаимствовал из выручки двугривенный и незаметно опустил его в карман. А папенька, как назло, увидел.

Боже ты мой, что потом было! Папенька приказал выложить, двугривенный на стол, спустить штаны и молча высек наследника сыромятным ремнем до кровавых полос, дополнил экзекуцию подзатыльником и подвел итог:

— Забудешь, сукин сын, как у своих воровать!

Маменька вечером мазала Юрочкин зад прокипяченным льняным маслом и шептала:

— Дурачок! Ты бы у меня попросил.

Сыну и больно было и стыдно, но чувство реальности даже в этот трагический момент ему не изменило. Он совершенно трезво внес поправку:

— Не говорите, маменька, глупостей. У вас же ни гроша нет.

И уязвил мать в самое больное место. Христофоров жену от денег избавил раз и навсегда.

Но мать сдалась не сразу:

— Нет, есть… надо умеючи…

В Краюхе Юрий Андреевич появился неожиданно. Осесть в одном месте, прекратить скитания По городам и весям Христофорова вынудили многие обстоятельства морально-этического характера. Да и надоело мотаться по Дальнему Востоку, по глубинным леспромхозам, базам райпотребсоюзов, заведовать сельмагами в таежных селах. Краюха, понятно, не столица, но все же город.

Первые два года Юрий Андреевич волновался, вскакивал по ночам от шагов запоздалых прохожих, вообще нервничал. Потом мысли о всесоюзном розыске стали навещать его все реже и реже. Средства на обзаведение были, хватило и на дом и на многое другое.

На работу Юрий Андреевич определился только спустя месяц после приезда, когда пригляделся, принюхался к обстановке. На первое время взялся руководить сапожной мастерской артели инвалидов «Коопремонт». Новой обуви в мастерской не шили — не было ни материала, ни опытных мастеров. Чинили обувь до прихода Юрия Андреевича скверно, на подметки ставили тяжелую, как свинец, резину, материалов не хватало, даже дратву не смолили, — нечем.

Через полгода мастерскую нельзя было узнать. Сначала Юрий Андреевич организовал скупку старой обуви у населения и пустил ее на материалы; умаслил работников горплана — и ему подбросили микропорки. Его внушительная фигура и серьезность действовали убеждающе. И пошло: вместо уволенных двух пьяниц мастеров нашел хорошего старичка пенсионера, а тот обучил девчат.

В мастерской появился репродуктор, ввели политпятиминутку. Юрий Андреевич за перегородкой принимал у заказчиков обувь, мелком обводя израненные места, выписывал квитанции, указывая цены строго по прейскуранту: все честь честью.

Христофоров открыл цех варки гуталина и обязал мастеров сдавать заказчикам обувь в начищенном виде.

Как-то жена заместителя председателя горсовета Борисова принесла видавшие виды сапоги мужа и заодно попросила пришить к сумочке ремень. Ремешок, понятно, по указанию Христофорова пришили тотчас же и бесплатно, а за сапогами пришел сам Борисов.

Увидев до блеска начищенные сапоги, он даже засмеялся от удовольствия:

— Лучше новых! Ай да мастера! Золотые руки…

И пригласил Христофорова выступить на сессии горсовета, поделиться опытом.

Через год Юрия Андреевича избрали председателем артели. Фундамент под карьеру — добытая репутация честного, заботливого руководителя, «работяги» — был заложен основательный и сцементирован неплохо — общественным доверием.

Оставалось запастись терпением в ожидании «хорошего куска».

Появление дочери изменило и Марью Павловну. Когда-то она за вечер могла просадить в «очко» пять-шесть тысяч и, не поморщившись, опрокинуть граненый стакан водки, закусив ее по-ивановски «мануфактурой», то есть утерев губы рукавом кофты. Торговые связи у нее были, как она выражалась, грандиозные: в Москве, Ленинграде, Киеве,

Тбилиси — во всех крупных городах. Она могла из Киева срочно примчаться в Ленинград, выставить у магазина тканей десять знакомых дворничих, растолковав им предварительно, что «хватать». Вечером, расплатившись со своими помощницами в белых фартуках, она катила в Горьковскую область — втридорога сбывать отрезы дефицитной шерстяной ткани и входившего в моду штапеля. Из Тбилиси везла «лакировки» на толстой слоеной подошве. Однажды соблазнилась: привезла с юга в Вологду два мешка лаврового листа — и повезла домой мешок трехрублевок.

Потом был краткий отдых во Владимирской тюрьме и вынужденная экскурсия на Дальний Восток. В лагере она быстрехонько захороводила оперуполномоченного; да как ей было и не захороводить — ни дать ни взять артистка оперного театра: глаза с поволокой, на щеках ямочки, локти круглые, вся пышная, и на груди, в ложбинке, крупная черная родинка. Опытности она была дьявольской, и молоденький оперуполномоченный обалдел после первого же ее поцелуя.

Через неделю Марья Павловна хозяйствовала на лагерной кухне, а это не в лес на заготовку ходить. Тепло, уютно, сытно и у начальства на виду. За примерное поведение и вкусный харч применили частную амнистию.

Уполномоченный уговаривал остаться в лагере вольнонаемной, но разве могла Марья Павловна с новым паспортом, с дорожными документами усидеть в опостылевшем лесу.

И очутилась она в купейном вагоне скорого поезда Владивосток-Москва. В купе оказался сосед, сразу уступивший ей нижнее место. Ехать долго, разговорились, сосед представился — Юрий Андреевич Христофоров — и добавил с легкой улыбочкой:

— Извините за интимную подробность — пока холост!

Зойка появилась на свет против желания родителей, даже наперекор им. Жили они в то время в глуши — сто восемьдесят километров от железной дороги, и не было никого, кто бы помог Марье Павловне избавиться от беременности. Посылали ее к бабке. Марья Павловна сгоряча согласилась, но всю ночь проплакала — страшно было идти к грязной, противной старухе. Так и не пошла.

Родилась Зойка дома — до ближайшей больницы было около двадцати километров, а мороз в эту февральскую ночь стоял невероятный даже для тех мест — сорок восемь градусов.

На рассвете Юрий Андреевич, просидевший всю ночь у соседей, вошел в свою комнату, и сердце у него дрогнуло: рядом со счастливой, сияющей Марьей Павловной лежало крохотное существо с большими голубыми глазами, чуть заметно шевелило пухлыми губами, словно пыталось причмокивать.

— Посмотри на нашу доченьку! Посмотри, — сказала

Марья Павловна. — Она мне теперь всего дороже, а я, дура, хотела ее выковырнуть…

Недели через две как-то ночью Юрий Андреевич все ворочался, потом сел у жены в ногах и сказал ласково:

— Надо, Маша, собираться, пока не засыпались. Нам с тобой теперь в казенный дом садиться немыслимо, а такое может каждый день случиться, я последнее время не совсем чисто работал. Пора…

И они очутились в Краюхе.

Несколько лет Юрий Андреевич «воздерживался». Хватало ранее накопленного, и связал руки страх в случае неудачи расстаться с женой и дочерью. С непривычки пришлась по душе и слава неутомимого труженика, бескорыстного энтузиаста артельного дела. Он надолго запомнил аплодисменты, которыми проводили его с трибуны городского Совета.

Ему несколько раз предлагали более крупные должности, сватали даже в заместители председателя горпромсовета, но он, помня о своей бурной биографии и о некотором несоответствии анкетных данных с житейской практикой, вежливо, но твердо отказывался. А когда Бушуев уж очень насел на него, Юрий Андреевич находчиво отпарировал: