— Присаживайтесь, — сказал он грустно, — слушаю вас, говорите. Вы… от ишана Сеидахмеда?

— Ходжам наше звание, — с достоинством ответил пегобородый и неуверенно сел на краешек стула, держась больше на полусогнутых ногах. — Жили мы в келье ишана-ага. Потом вот на кладбище, в мазаре пристанище нашли. Теперь нигде не живём. А если говорить, то пришли мы к вам, не выдержав произвола.

— Что-то все сегодня на произвол управу ищут. — не удержался кольнуть Клычли. — Вы тоже с просьбой вернуть вас в мазар?

— У неё — своё, — ходжам кивнул на дверь. — у нас — своё. Мы на Черкез-ишана жалобу подаём. Избил он меня, как ишака, если правду говорить.

«Чёрт! — мысленно выругался Клычли. — Вот они, свежие плоды черкезовских фокусов, чтоб его варан укусил в неподходяще место! Вечно с ним что-нибудь случается, вечно у него перегибы. Наробраз с кулачными методами!»

О том, что произошло на учительских курсах, Клычли уже знал. Об этом честно рассказал сам Черкез-ишан. Рассказал со смехом, как о незначащем пустячке, но тогда ему крепко влетело. «Если это твоя программа-минимум, то чего ожидать дальше? — сердился Сергей. — К стенке людей будешь ставить, что ли?» Припомнили Черкезу и прошлые грехи, когда он возил русского врача в аул, к заболевшей жене, и тоже учинил великую суматоху. Конечно, когда видишь, как горящая тифозным жаром женщина задыхается, завёрнутая в свежесодранную баранью шкуру, трудно остаться равнодушным. Конечно, надо преодолеть сопротивление невежественных аульчанок, которые не допускают врача к больной. Но не стрелять же для этого перед ними из пистолета! «Головотяпство!» — сказал тогда Сергей. И ещё сказал, что, не знай он Черкеза так хорошо, вполне мог бы заподозрить в его действиях вражескую провокацию. Черкез-ишан обиделся и огрызнулся, что, мол, провокаторов искать надо не по сословному признаку и что ему, Черкезу, осточертело слышать намёки на его социальное происхождение, он, мол, вообще может плюнуть на всё и жить спокойно. Сергей тоже вспыхнул, обозвал Черкеза дураком и анархистом. Словом, разговор был откровенный и на высоких тонах.

Пегобородый ходжам спокойно ждал ответа, изредка косясь на дверь. Клычли помолчал ещё немного, думая, что надо как-то выручать этого непутёвого Черкеза, который в общем-то парень свой, по-настоящему преданный делу революции, и сказал:

— Странно, что Черкез-ишан смог избить такого богатыря, как вы. Он бил, а вы покорно стояли?

— Зачем же! — мягко улыбнулся ходжам. — Я тоже кулаками махал, да только он проворнее оказался. И кулаки — покрепче моих.

— Значит, вы дрались?

— Можно сказать, что так.

— Тс-тс-тс… — поцокал языком Клычли, — плохо дело. Особенно, когда победитель бросает избитого беспомощным на дороге.

— Я этого не говорил, — поправил ходжам. — Он не бросил. Он меня поднял, почиститься помог.

Клычли с интересом посмотрел на жалобщика. Его спокойствие и форма жалобы внушали к нему невольную симпатию. Похоже было, не управу искать пришёл человек, а просто так, отвести душу беседой, посоветоваться. А может, так оно и было? Может, невзгоды, свалившиеся на ходжама, вывели его из сонного полусуществования ишановского дармоеда, заставили почувствовать своё человеческое достоинство?

— Значит, он бил вас, а вы били его?

— Можно сказать, что так.

— Один на один сражались?

— Один на один.

— Ну, и не стыдно ли вам, такому мужественному и могучему человеку, идти после этого с жалобой в ревком?

Ходжам снова улыбнулся. Нет, поистине это был необычный и приятный жалобщик!

— Когда воробей попадёт в лапы кошке, он чирикает так, как хочет кошка.

— Трудно представить вас воробьём, — ответно улыбнулся Клычли. — А кто кошка?

— Там ждёт, — ходжам кивнул на дверь, — когти выпустила. Рассказал ей сдуру, а она и привязалась, как с ножом к горлу: иди да иди жаловаться. Я и пошёл.

— Как вы попали к ней в зависимость, если не секрет? — спросил Клычли.

Ходжам погрустнел, бледные полные губы его дрогнули.

— Слабеет дух, когда рушатся своды и колеблется опора. Оставшись без пристанища, добрёл до мазара Хатам-шиха. Так и попал. «И вот дошёл он до заката солнца и увидел, что оно закатывается в источник зловонный», — сказано в писании.

— Крепко сказано, — одобрил Клычли. — И главное, удивительно точно.

Ходжам согласно кивнул:

— Что постигло тебя из хорошего, то — от аллаха, а что из дурного — то от самого себя.

— Вы на редкость самокритичны! — Пегобородый ходжам всё больше и больше нравился Клычли. — Вы добровольно ушли от ишана Сеидахмеда?

— Когда овцу ведут на заклание к яме, бывает, что и она идёт добровольно. Благословил меня ишан-ага своей немилостью, полагая, что не твёрд я в символе веры и не могу быть опорой благочестию. Отказал в своём покровительстве.

— Это связано с вашей… с вашим пребыванием на учительских курсах? — догадался Клычли.

— Да, — подтвердил ходжам, — с этим связано.

— Неладно получается, — почесал затылок Клычли. — Выходит, крова вы лишились по нашей вине?

— Да, это так…

— Н-да-а…

— Нет, нет, я вас не обвиняю! Я никого не обвиняю. Бывает, что вы зло принимаете за добро и добро-за зло, сказал пророк наш Мухаммед. За эти дни я размышлял много о таком, о чём прежде никогда не думал, и возможно, то, что случилось, случилось к лучшему.

— Могу ли я чем-нибудь помочь вам?

Ходжам подумал, улыбнулся и ответил цитатой из корана:

— «Если ты не удержишься, Нух, будешь ты побит камнями».

— Эго надо понимать так, что вы собственными силами хотите справиться со своими неудачами?

— Да. Спасибо вам за добрые слова и за желание помочь, но я хочу испытать собственные силы. Ибо то, что пользовалось подпорками с юности, может оказаться младенчески слабым в зрелом возрасте.

— Убеждён, что вам это не угрожает, — сказал Клычли. — Но в любом случае, если понадобится помощь, приходите в любую минуту. Всегда рад видеть вас. От беседы с умным человеком сам становишься умнее.

— Да будет над вами благословение аллаха.

Ходжам встал, с трудом разгибая затёкшие от непривычного, неудобного сидения ноги. Оглянулся на дверь и, понизив голос, попросил:

— Если эта… «кошка»… если она допытываться будет, скажите, что сильно гневался я на Черкез-ишана и что вы обещали наказать его. Жалобу мою оставьте без внимания: не надо обвинять скакуна за то, что, торопясь к цели, он нечаянно запнулся копытом о сусличью нору. Но женщине этой… скажите ей, что магсым будет примерно наказан.

— Да плюньте вы на эту дрянную бабу! — не сдержал своего искреннего возмущения Клычли. — На кой чёрт она вам сдалась!

С бледной улыбкой ходжам махнул рукой:

— Не все сразу. Ребёнок плачет, а тутовник зреет в своё время.

Клычли проводил его до порога и крепко, от души пожал руку, ещё раз наказав обязательно приходить, если возникнет какая необходимость. Расстались они совершенно довольные друг другом.

Потерпев неудачу с затеей вернуться к привычному образу жизни хранительницы мазара, Энекути растерялась: как жить дальше. И по пословице «Когда земля тверда, бык упрекает быка», напустилась с упрёками на своего нового сожителя.

— Это ты во всём виноват, ты! — пеняла она. — Из-за тебя лишилась я тёплого угла и сытного куска! Жила столько лет — горя не знала! Всю войну, всю разруху в сытости и тепле провела! Откуда ты только взялся на моё горе? Лучше бы тебя Черкез-ишан живого в землю закопал! Что от тебя проку? Только и есть, что борода веником да пальцы, как кузнечные клещи — у меня от них по всему телу синяки! Ну, скажи, на что ты ещё годен? Жена без угла, без куска хлеба мается, а ты только носом сопишь, как верблюд норовистый!

Пегобородый ходжам помалкивал. Но молчание было далеко не лучшим средством успокоить расходившуюся Энекути.

— Лентяй ты! — продолжала растравлять себя Энекути. — Бездельник! Дармоед! Совесть совсем потерял! Приютила тебя, бродягу бездомного, обогрела под собственным одеялом, а ты чем расплачиваешься за ласку? Думаешь, Энекути совсем из ума выжила? Совсем глупая, думаешь? Да она сорок таких, как ты. вокруг пальца обведёт! Или я не знаю, о чём ты в ревкоме говорил? Меня-то черномазый Клычли пинком под зад вышиб, а тебя за ручку к двери проводил! В гости приглашал! Это всё за то, что ты на Черкеза управу требовал? Бабушке своей покойной рассказывай, а меня не проведёшь!