— То-то и оно что судьба! Горемыке миску плова подали — у него кровь из носу пошла. От таких людей лучше подальше держаться. Злосчастье, оно, как короста, племянник, — сам не заметишь, как на тебя перекинется. Кого долей бог обделил, тому не поможешь. Так говорят люди, и никуда ты от них не спрячешься.

Берды зло искривил рот.

— Знакомая песня! Не тебе бы её петь, не мне слушать! Если бы все так от горемык шарахались, как от чумных, мы с тобой до сих пор под байским ярмом ходили бы! «Люди говорят»… Зачем тебе слушать, зачем топтаться в яме, которую вытоптали десять поколений глупцов? Вылези из ямы, встань во весь рост и иди вперёд. Пусть люди твой пример видят! И тогда всё зло, которое есть в них, останется за твоей спиной. Нет необходимости оглядываться на свои следы, смотреть нужно туда, куда собираешься поставить свою ногу! Глаза у человека во лбу, а не на затылке! И руки его вперёд протягиваются, а не назад!

— Мудрые слова говоришь, красивые, — кивнул Нурмамед. — Их можно вписать в амулет и на шее носить.

Да вся беда в том, что живу-то я, племянник, с людьми И должен быть добр к людям и должен пользоваться людской добротой. Есть пословица: «Коли я лишён моего народа, пусть не восходят для меня ни луна, ни солнце». Как же я уйду, по твоему совету, отделившись от людей!

— Путаешь ты, дядя! — досадливо поморщился Берды. — Или лукавишь. Кто тебе советует от людей отделяться? Лучше стать верблюжьей ступнёй, чем отщепенцем. Я толкую о том, чтобы помочь народу, своим примером показать ему, где путь истины и где путь заблуждения. На протяжении всей истории народ боролся за справедливость и наконец завоевал её. Большую справедливость. Но ты сам знаешь, что, когда гонишься за верблюдом, можешь не заметить, что наступил на цыплёнка. Или разбил попавшуюся под ноги пиалу. А вот когда верблюд пойман, тогда наступает время обратить внимание на более мелкие, но тоже жизненно необходимые вещи. Пролетарская революция дала нам главное — свободу и возможность распоряжаться собственной судьбой. Эту возможность мы используем в полной мере, и тогда не останется у нас ни злосчастья, ни горемык. Конечно, легче всего искать тень под стеной собственной кибитки. Но большевики сражаются не за сбой чувал добра, а за мировую революцию. Советская власть — это добрая жизнь не только для тебя или меня, но для всех, кто был лишён её по воле аллаха… или Бекмурад-бая.

— Всё это правильно, не спорю, — сказал Нурмамед, внимательно слушавший племянника. — Свободу мы получили, хотя, по правде говоря, обращаемся с ней пока ещё, как меймун с кетменём: где по земле ударим, а где и по собственной ноге. — Он повозился, устраиваясь поудобнее, потёр ладонью ноющую культю, усмехнулся — Я, конечно, в более выигрышном положении, чем ты: нога у меня одна — вдвое меньше шансов, что по ней нечаянно стукнут. А в общем ты, племянник, прав: Бекмурад-бая и всех остальных не гнуть, а ломать надо, под самый корень рубить и корень выкорчёвывать. Полностью я на твоей стороне, племянник. И всё же в одном ты меня не убедил.

— Упорный ты, дядя, как саксаул. Не гнёшься. Гляди, не сломался бы, как он.

— Чинар тоже упорный — до самого неба растёт. А я не для спора — я для справедливости говорю.

— В чём же твоя справедливость?

— А в том, что треснутая пиала не равноценна целой. Она, конечно, тоже пиала, но — с трещиной.

— Может, там не трещина, а только царапина?

— Трещина, племянничек, трещина, уж тут ты поверь мне на слово! — оживился Нурмамед. — И ещё подумай: стоит ли черпать из казана, в котором плавает муха, когда рядом сколько угодно чистой еды.

— Дохлая муха кипящего казана не осквернит.

— Пусть так. Но от сознания, что муха, попавшая в горячую пищу, издохла, мой аппетит не улучшается. Нет, не улучшается! Ты прикинь, племянник, сколько рук трогали её, эту сбежавшую, — Нурмамед сжал левый кулак, стал поочерёдно разгибать пальцы, начиная с мизинца: — В доме Аманмурада — жила, у ишана Сеидахмеда — жила, с тобой — была, в город сбежала — к Черкез-ишану пришла, потом поселилась то ли у русской, то ли у татарки, теперь — в Палтараке веселится. Видал? Пальцев на руке не хватает сосчитать все двери, в которые заглядывала эта Узук!

— Не она заглядывала, дядя. Чёрное счастье её заглядывало.

— Хе! Твоя рубашка тут сидит, а тебя нету, да?

— Рубашка износится — выброшу её, а сам каким был, таким и останусь. И чёрное счастье Узук в конце концов вернётся к тому, кто соткал его и надел на бедняжку. От того, что курица выроет в навозе жемчужину и отбросит её своей грязной лапой, не станет ни жемчужина грязнее, ни куриная лапа чище. Узук, дядя, умеет не только искать пристанища, она умеет и любить, и ненавидеть, она умеет бороться за свою долю!

— Бай бо! — сказал Нурмамед. — И жемчужина она у тебя, и пальван могучий. Вознёс ты её, парень. Высоко вознёс. Я гляжу, для тебя если и есть у туркмен красавица, так это одна Узук. А светит, парень, не только уголёк, светит и лампа, и костёр, и солнце.

Берды внезапно расхотелось спорить. Он и до этого поддерживал разговор как по обязанности. Те слова, которые он произносил в защиту Узук, почему-то не трогали сердца, не волновали, не вызывали никаких воспоминаний, желаний. Просто катились себе и катились — как горошины из лопнувшего мешочка. Его убеждённость шла не от чувств, она была суховатой и холодноватой, хотя он и не осознавал этого. Он говорит то, во что искренне верил и что готов был всемерно отстаивать, но вдруг понял, что ему больше не хочется говорить, что он устал и с удовольствием посидел бы один. Полежал бы, вытянувшись на спине во весь рост смежив глаза и ни о чём, совершенно ни о чём не думая.

— Ты не прав, дядя, — вяло сказал он. — Говорить о человеке каков он есть не значит превозносить его. И красавица — понятие тоже относительное. Красотой девушку наделяет не природа, а тот, кто полюбит её. Слыхал историю про Лейли и Меджнуна?

— Слыхали такую.

— И ты знаешь, что Лейли была совсем не красива?

— Наоборот. Красавица была, как луна четырнадцатого дня.

— Нет, дядя, не была. Она была так себе, смугленькая гырнак[1]. А Меджнун полюбил её. Он бродил по горам и долинам, плакал о Лейли и прославлял её красоту. Когда услышал об этом падишах, он велел привести Лейли, а увидев её, удивился, чем могла она приворожить Меджнуна. «У меня тысячи таких, как ты, и тысячи во много раз лучших!»— воскликнул он. А Лейли сказала: «Взгляни на меня глазами Меджнуна — и ты убедишься, что нет под луной равной мне красавицы».

— Хей, хитрая, оказывается, гырнак, — одобрительно произнёс Нурмамед.

Он собирался добавить, что история эта имеет самое непосредственное отношение к его племяннику, который, подобно Меджнуну, принимает за действительность то, что создано его воображением. Но в этот момент он увидел, что к ним, торопливо пробираясь между сидящими в чайхане и улыбаясь в полный рот, направляется незнакомый человек, и племянник глядит на него с таким выражением, с каким смотрят на в общем-то безобидную, вроде жабы, но противную тварь.

Подошедший присел на корточки, обеими руками ухватился за руку Берды и тряс её так, словно отца родного после семилетней разлуки встретил. И не умолкал ни на секунду.

— Неужели мои глаза не обманывают меня? Неужели я действительно тебя вижу, Берды-джан? Сколько я думал о тебе, сколько вспоминал! Война кончилась, все домой пришли, а тебя всё нет и нет. Свет глазам твоим, вернулся и ты наконец-таки, слава аллаху! Я всё волновался, думал: жив ли, всё ли у него благополучно. Оказывается, всё хорошо, жив-здоров вернулся…

Он отпустил руку Берды, приподнялся и закричал, обернувшись:

— Чайханщик, ай, чайханщик! Всех, кто сидит в чайхане, накорми из самой жирной кастрюли за мой счёт!.. Хов, люди! Приехал с войны мой друг, которого я люблю, как свою жизнь! Самый мой лучший друг! В честь него начинается той! Ешьте и пейте, сколько выдержат ваши животы — сегодня у Торлы большой праздник!