Дряхлая и обрюзгшая, она кивала крючковатым носом, словно склёвывала каждое слово, вытягивала морщинистую, как у стервятника, шею, всматриваясь в лицо молодой женщины. Абадан слушала молча, глядя на пламя жарко горящего в оджаке саксаула.

Кыныш-бай отодвинула от огня закипевшую тунче. Кряхтя и постанывая, повернулась к стоящему за спиной шкафчику. Заварив четыре чайника чаю, два из них поставила поближе к оджаку, один подвинула к Абадан и развернула сачак, на котором лежали сладости, свежий пышный чурек, стояла миска с каурмой.

— Ешь, милая, не стесняйся, — поощрила она Абадан и, подавая пример, первая начала чавкать, растирая хлебный мякиш беззубыми дёснами.

Абадан с удовольствием поела бы мягкого чурека с каурмой и салом, но, не желая ронять своего достоинства, только слегка, для приличия, отведала предложенное угощение и вытерла рот.

— Ешь, милая, ешь! — настойчиво пичкала её Кыныш-бай.

— Я уже поела, — сказала Абадан, — спасибо, пусть не иссякает ваше богатство.

— Что же ты поела! Воробей, и тот больше ест! Бери вот сало, ешь — свежее сало.

— Спасибо, у меня нет аппетита. Я только что недавно покушала.

— Даже тёплого чурека не поела! — с сожалением сказала Кыныш-бай и, завернув чурек в скатертку, отодвинула его в сторону. — Как у вас с зерном, милая?

— Слава аллаху, есть ещё немного, — ответила Абадан.

— До жатвы дотянете?

— Постараемся. Если не дотянем, то, может быть, совсем! немного.

— Говорят, твой муж, Клычли, у русских работает. Хорошо зарабатывает, видимо?

— Нам хватает.

— Ну, если у русских работает, то голодать не будете. Недаром говорят: «От богатого богатство пристанет, от неимущего — горе». Русские оказались богатым пародом. Да только плохо поступили они, как тот разжиревший ишак, что лягает собственного хозяина. Взяли и прогнали своего даря. Разве может тело без головы жить? Теперь их благополучию конец придёт. Согласных бог одаряет, ссорящихся — наказывает… А как родители твои поживают? Совсем я никуда не выхожу, ничего не знаю, что вокруг делается.

— Так себе живут, — сказала Абадан, занятая мыслями о том, как бы воспользоваться удобным случаем и перекинуться несколькими словами с Узук.

— Всем сейчас жить трудно, — посочувствовала Кыныш-бай, отхлебнув из пиалы. — Ты, думаю, и помочь-то родителям не в состоянии?

Водя пальцем по мягкому тёплому ворсу пендинского ковра, Абадан вздохнула.

— Помогала, сколько могла. Всех своих украшений лишилась. Как дальше быть, не знаю. Теперь им только аллах может помочь.

— А родители твоего мужа?

— Что ж родители… Они сами кое-как концы с концами сводят.

— Трудно старикам твоим, — сказала Кыныш-баи. Сидят голодные у холодного очага… Да, что поделаешь, всем нынче трудно. А такой хороший чеканщик был Аннагельды! Только перестали люди украшения заказывать, последнее с себя на муку меняют.

Абадан представила себе иссохшие руки отца, слепо шарящие по кошме в поисках крошки съестного, и отвернулась, стирая невольную слезнику.

— Что поделать, Кыныш-эдже… От судьбы своен, говорят, не уйдёшь никуда и конём её не объедешь. Придётся пережить всё, что назначено свыше.

— Да, судьба это судьба, — клюнула Кыныш-бай крючковатым носом, — спорить трудно. Однако говорят: «Не побегаешь — не поймаешь, не потрудишься — по получишь».

— Если бы так было, Кыныш-эдже, если бы все, кто бегает, ловили и все получали за труды, отец с матерью не мучились бы сейчас. А то ведь совсем наоборот получается: бык пахал, а заяц сжевал.

Выпив один чайник, Кыныш-бай потянулась за другим. Чай — это, пожалуй, было единственное, что ещё не потеряло для неё своей прелести, и старуха не отказывала себе в последнем удовольствии.

— Ты должна помочь своим родителям, — сказала она, потладив молодую женщину по плечу скрюченной рукой. — Если их не поддержать, пропадут они, а ты ведь нм и за дочь и за сына. Всем известно твоё мужество и решительность, в любом деле ты йигиту не уступишь. Правду я говорю?

Кыныш-бай испытующе заглянула снизу в лицо Абадан. Молодая женщина помедлила с ответом. Зачем пригласила её старуха? Чего она хочет, куда клонит? Сколько бы змея ни извивалась, в нору она влазит выпрямившись, а Кыныш-бай всё ходит вокруг да около. Ведь не соскучилась она в самом деле по Абадан, не просто чаю попить пригласила! И уж, конечно, что-то тёмное у неё на уме, коли она так долго сказать не решается.

— Правда ваша, Кьшыш-эдже, — сказала Абадан, — нет у меня братьев, не дал аллах отцу сына. Так он переживает, иной раз даже жить тошно становится от сознания, что женщиной родилась.

— Зато у мужа твоего много братьев, а это всё равно, что твои братья. И свекровь твоя, Огульнияз, человек уважаемый, добрый. Почему она не хочет помочь?

— Хотела бы, да одного желания для помощи мало, Кьныш-эдже. Надо ещё иметь чем помогать. Сто раз скажи «сахар», во рту слаще не станет, а лишнего у Огульнияз-эдже ничего нет.

— Всё равно надо близким помогать, — внушительно сказала Кыныш-бай. — К нам почти каждый день приходят— и родственники и другие люди — никого с пустыми руками не отпускаем. — И она снова испытующа посмотрела на Абадан.

Молодая женщина догадалась, что сказано это неспроста. Старуха довольно прозрачно намекает на свою щедрость, но даром у неё ничего не получишь, не таков род Бекмурад-бая. Что же она попросит в обмен на щедрость? Говорила бы уж скорее, что ли, не тянула душу!

— У вас дело другое, — Абадан поправила борык, собираясь встать, — вы люди обеспеченные.

Кыныш-бай недовольно поджала губы. Ей было бы куда легче выполнить задуманное, попроси у неё что-нибудь Абадан. Но та упорно отказывалась понимать намёки, и старуха была в затруднении, так как дело, которое она собиралась предложить молодой женщине, являлось весьма щекотливым. Она помолчала, вспоминая разговор, с сыновьями в тот холодный октябрьский день, покачала головой в ответ на свои мысли. Так всё хорошо было задумано, всё рассчитано! До самой маленькой мелочи взвешено! И люди были верные — Бекмурад, Аманмурад, Сапар и те джигиты из порядка Вели-бая. И ножи свои направили, и души ожесточили, и руку укрепили свою… О аллах, зачем не дал свершиться правому делу, не обрушил лавину гнева своего на дорогу бесчестных!

— Кыныш-эдже, мне надо идти, — сказала Абадан. — Я долго просидела, а у отца здоровье неважное.

Старуха проворно ухватила её за рукав.

— Нет-нет, милая, посиди ещё.

— Спасибо, но мне уже пора.

— Посиди, посиди… Ничего ты не поела, ничего не попила. Скоро обед будет готов — покушаешь и пойдёшь. А отец — ничего, даст бог, поправится.

— Старый он человек и ослабел очень…

— Какая болезнь-то у него?

— Ай, Кыныш-эдже, разрушенный дом — жилище дэвов! К ослабевшему какая только хворь не прицепится…

— Да-да, Абадан-джан, это правда, на хвором баране всегда сто болячек. А ты подкорми отца, милая, подкорми — он и поправится. Вот каурму эту я тебе дам, чурек возьми. Сама не отведала моего угощения — пусть оно на пользу отцу твоему пойдёт. Правду сказать, сколько ни делай для Аннагельды хорошего, всё будет мало. Сколько он украшений для моих невесток наделал!

Увязав большой узел всякой всячины, старуха подвинула его к Абадан.

— Бери, девушка! В тяжёлые времена, говорят, волк с зайцем братаются, а люди должны поддерживать друг друга.

Первым движением Абадан было отказаться от подарка. Но она вспомнила прозрачные от голода лица отца и матери, вздохнула и решительно взяла узел. Кыныш-бай проводила её за порог своей кибитки. Отойдя на некоторое расстояние, она остановилась и тяжело опёрлась на клюку. Остановилась и Абадан, ожидая прощального слова от хозяйки.

Когда Кыныш-бай подняла голову, её маленькие слезящиеся глазки светились, казалось, как красные угольки, а странно стянувшееся лицо стало совсем похожим на голову приготовившегося укусить грифа.

— Абадан-джан, — сказала она негромко и зловеще, — ты сама знаешь, в каком положении находятся твои родители. Они голодные. Скрывать тут нечего, и ты, девушка, не обижайся. Никакой болезни, кроме голода, нет у них. Они скоро умрут. Помочь им можешь только ты. Если ты сделаешь одну вещь, отец и мать твои благополучно проживут положенное им от аллаха, долго ещё будут благословлять твоё имя.