— Память короткая, как воробьиный нос!.. Как не знаешь? Я — Энекути. Вспомнил? Когда помогала тебе красавицу увозить, тогда ты знал меня!

— Ну, чего тебе надо, тётка? — хмуро спросил Берды. — Что ты от меня хочешь?

— Не сердись, джаным, не сердись, милый! — заворковала Энекути, подходя к нему. — Бедняжка Узукджемал до сих пор помнит тебя. Вах, какая красавица! Есть ли ещё на свете, есть ли на земле такая пери, как Узукджемал? Какая достойная пара из вас была бы! А проклятый Бекмурад-бай держит бедняжку в чёрном теле, заставляет её воду пить из следа задней ноги собаки. Замучил совсем бедняжку.

— А тебе какое дело до этого?

— Мне какое дело? — всплеснула руками Энекути. — Вах, джаным, да вы мне как родные! Когда я отправила вас из дома ишана, думала сам аллах радуется, что соединилась такая прекрасная пара. А когда узнала, что Бекмурад-бай, чтоб ему умереть без могилы, посадил тебя в тюрьму, три ночи не спала, плакала… Значит, ты вышел из тюрьмы, свет глазам своим? Выпустили тебя? Вот обрадуется бедняжка Узукджемал, когда я ей такую весть принесу!

— Здорова Узук? — спросил Берды, подчиняясь невольному желанию узнать весточку о любимой.

— Здорова, душа моя, совсем здорова! Похудела немножко, но такая красавица, что ни есть, ни пить неохота, только бы сидеть да смотреть на неё!

— Давно видели её?

— Недавно, совсем недавно!.. Я, джаным, жена шиха во-он того святого места, видишь? Узукджемал каждый четверг и каждую пятницу бывает у нас. Ты приходи потихоньку, я вас сведу. А там, аллах поможет, опять убежите.

Ранняя дорога была безлюдна. Энекути, говоря, стреляла глазами по сторонам, подпрыгивала, словно стояла не на холодной земле, а на раскалённых углях.

Может быть, нервозность женщины, а может быть просто подсознательное чувство опасности заставило Берды изменить первоначальное намерение. И когда Энекути предложила: «Ты можешь даже сейчас пойти к святому месту, а я приведу Узукджемал», он сказал:

— Вот что, тётка! За добрые слова тебе спасибо, за весть об Узук. Если бы ты помогла мне увидеть её, благодарил бы тебя до конца своих дней.

— Помогу, джаным, помогу, как не помочь! — заторопилась Энекути. — Разве я не знаю, как бьётся сердце в разлуке с любимой? Иди…

— Пойдём вместе, — решительно сказал Берды. — Ты ещё недалеко ушла от святого места. Проводи меня, покажи, где подождать. Я молиться стану, а ты пойдёшь за Узук.

Энекути не очень улыбалось возвращаться назад. Однако сообразив, что её нежелание проводить пария будет расценено им слишком близко к истине и тогда он скроется от Бекмурад-бая, от которого она рассчитывает получить хороший куш за такую новость, она согласилась:

— Пойдём, душа моя, провожу.

Они дошли до мазара, Энекути открыла дверь кельи, посторонилась, пропуская Берды первым.

— Здесь и молись, йигит хороший. А я побегу за твоей красавицей.

— А где твой ших?

— Он молится в другом месте. Нескоро придёт, не беспокойся.

— Что-то не припомню, чтобы здесь было святое место, — с сомнением сказал Берды.

— Забыл, джаным, пока в тюрьме сидел, всё забыл. Это очень сильное святое место, быть мне его жертвой.

— А мазар чей?

— Мазар Хатам-шиха, быть мне его жертвой. И жена шиха вместе с ним похоронена… Ну, ты сиди, а я…

— Погоди, — сказал Берды, шагнув вслед за Энекути наружу. — Не торопись.

— Тебе, йигит, девушку ждать — можно не торопиться, — возразила Энекути, а у меня своих дел много.

— Постой, тётка! — перебил её Берды, жёстко глядя в бегающие оловянные глаза. — Ты клятву знаешь?

— Какую клятву?

— Повторяй за мной: «Пусть меня живьём поглотит земля, пусть печёнку мою сожрёт бродячая собака, пусть, почернеет моё лицо на том и на этом свете, пусть у меня нутро перевернётся, если я скажу кому-нибудь, кроме Узукджемал, что видела Берды». Ну, быстро повторяй три раза!

Перепуганная Энекути, заикаясь, послушно повторила страшные слова. И вдруг, увидев в руке Берды наган, завизжала, присела, закрыв голову руками.

— Не кричи! — строго сказал Берды. — Смотри сюда! Если ты не побоишься нарушить клятву на святом месте, решив, что отмолишь её, то вот этот святой наган молитв твоих не примет, так и знай. Веришь в силу святого нагана?

— В-в-в-верю… — еле пролепетала Энекути.

— Тогда иди и помни, что короткая память сделает короткой твою жизнь.

Километрах в трёх от ряда Бекмурад-бая простиралась солончаковая равнина, поросшая редкой растительностью. Ближний край её был ограничен глубоким оврагом, с которым смыкался арык. На стыке оврага и арыка, словно бельмо на глазу, примостилась полуразваленная мазанка, окружённая ветхим дувалом. Разросшийся куст гребенчука, трепеща на ветру подвязанными к ветвям лоскутками материи, поднимался из-за дувала, будто стремился дотянуться до густых зарослей лоха, в которых весной и летом гнездилось несметное количество птиц. Казалось какая-то тёмная сила из развалин пытается дотянуться до зелёного буйства зелени и потушить её яркие краски, пытается коснуться птиц — и тогда навсегда умолкнет их весёлый гомон и щебет. Но лох зеленел и плодоносил, птицы пели и выводили птенцов, а угрюмый гребенчук нелепо топорщился и шептал что-то старчески невнятное и злобное. Иногда под ним, у стены, маячили две тёмных фигуры и, только приглядевшись, можно было понять, что это — не пни от спиленных деревьев, а сидящие на корточках мужчина и женщина. Это было святое место.

Оно не пользовалось особой популярностью среди верующих. Кроме нескольких старух, изредка посещавших его по четвергам и пятницам, сюда почти никто не ходил. Служители-шихи жили впроголодь и, чтобы не умереть с голоду, вынуждены были во время обмолота зерна ходить по харманам. Дайхане подкармливали «святых» бездельников, но ворчали: «Чем с протянутой рукой ходить, подмели бы колоски вокруг харманов! Сколько колосков пропадает, а вы даже малую малость не хотите честным трудом получить. Почему птиц с лоха не сгоняете? Они столько плодов уничтожают, что вам вполне хватило бы на прокорм!»

Не жаловали дайхане шихов! Да и к самому «святому месту» относились с недоверием. Был на селе шутник, которого звали Баба-Зангар[16]. Он часто подшучивал над старухами. Вы кланяетесь святому месту, говорил он. А знаете, что это за место? Здесь Эненди — (так именовали легендарного Ходжу Насреддина) — похоронил своего ишака. Эпендн любил его и называл «мой пир», а глупые люди, подумали, что здесь и в самом деле пир похоронен. Дохлому ишаку вы кланяетесь, тётушки, а не святому пиру!

Дайхане смеялись шуткам Баба-Зангара, хотя находились и такие, которые ворчали на шутника, называя его пустословом. А баба-Зангар рассказывал:

«В то время, когда ещё отец мой был молод, жила в нашем селе очень красивая молодуха. Всем взяла, а детей пет! Ну, вы знаете, если красивая женщина бесплодна, говорят, что при рождении её коснулась пери: кого пери коснётся, те не рожают.

Конечно, муж переживал. Свёкор со свекровью переживали. А что поделаешь? Сходили бы на святое место помолиться, попросить у аллаха милости, да не было у нас своего святого места.

Зато был один парень, Аман Беспутный звали его, друг моего отца. Давно у него глаза на эту молодуху горели, а как к ней подступиться, не мог придумать. Однако недаром говорят, что кривой кол надо вбивать кривой колотушкой: придумал Аман.

Рос возле оврага куст гребенчука, тот самый, что и поныне растёт. Гребенчук как гребенчук, ничего в нём особенного не было. Расти он поближе к селу, может быть, и нашёлся бы на него добрый человек с топором, а так — стоял себе да стоял, пока Аман Беспутный на него внимания не обратил. И что вы думаете сделал Аман? Он был хитрый парень и понимал, что иначе, как через святого, до молодухи не доберёшься. Поэтому он однажды ночью идёт к гребенчуку и к каждой его веточке привязывает тряпку. А потом начинает распространять слухи, якобы этот гребенчук обладает чудесным свойством помогать бесплодным женщинам. Будто бы несколько женщин из соседних сёл подержались за ветви гребенчука, прося ребёнка, и через положенное природой и аллахом время получили просимое. А после в благодарность и чтобы люди знали о святом месте повесили на гребенчуке тряпочки.