Сергей говорил горячо, блестя глазами. Борис Петрович спокойно посасывал самокрутку. Наташа сидела пригорюнившись, опершись щекой на руку. За окном сумерки накапливали густую синеву, готовую каждую минуту превратиться в черноту ночи.

— Работать трудно, — продолжал Сергей, — но нам помогает сама обстановка. Есть среди туркмен люди, на которых можно опереться. В первую очередь это, конечно, батраки, те, кто не имеет собственного надела и вынужден всё время продавать свой труд. Они меньше других цепляются за обычаи, им легче доказать, что чёрное — это именно чёрное и что не обязательно родившемуся в чатме[2] всю жизнь ходить в рваном халате и дрожать от байских окриков. Есть и такие, которые силой обстоятельств поставлены как бы вне закона. То есть они, конечно, честные, хорошие люди, но жизнь довела их до того, что они не выдержали и взялись за оружие. С такими тоже легко говорить. Когда такому объясняешь, что есть, мол, путь, который приведёт к свободе, к равноправию и хорошей жизни, он сразу загорается: «Где этот путь? Покажи!» В общем, кому меньше терять, тот меньше держится за это малое. На таких людей мы должны делать ставку в первую очередь.

— Ты зачем объясняешь мне все эти азы? — Борис Петрович, скрипнув стулом, повернулся к Сергею. — Или думаешь, что я этого без тебя не знаю? Ты дело говори, зачем приехал. А всю эту политграмоту своим дайханам лучше расскажешь.

— Я уже подошёл к делу, Борис Петрович… Просто хотел напомнить, что нам дорог каждый человек из туркмен, который может стать нашим активным помощником.

— Это мне, между прочим, тоже известно.

— А это тебе, Борис Петрович, известно?! — И Сергей рассказал историю семьи Мурада-аги, историю Берды и Аллака. Говорил он долго, иногда повторялся, но его слушали внимательно, не перебивая. И только когда он кончил, Борис Петрович крякнул и полез в карман за кисетом, а Наташа тяжело вздохнула:

— Страшная жизнь у туркменской женщины…

— Не только у женщины, у всех — страшная.

— Ты бы чайку, Наталья, организовала, — попросил Борис Петрович. — Значит, Серёжа, говоришь, выручать парня надо?

— Надо, Борис Петрович!

— А как его выручать?

— Тут уж вам виднее. За тем и приехал, чтобы помогли.

— Сложное, брат, дело. Тут смаху не решишь, подумать надо, прикинуть, как за него взяться.

Спешить нужно, Борис Петрович.

— Поспешишь, брат, людей насмешишь, а то — и того хуже. Верно, Наталья?

— Неверно! — сказал Сергей. — Из-за промедления человека потерять можем.

— Что же ты на тюрьму нападение организуешь, что ли, чтобы своего Берды Аки-оглы спасти?

— Не знаю как, а только на вокзале встретил я Бекмурад-бая. Поинтересовался, куда он направится. Особняк такой, возле тюрьмы, из красного кирпича дом — вот туда он прямиком и подался. Не знаю, что там за начальство обретается, но не спроста туда Бекмурад пошёл, это я нутром чую.

— Правильно чуешь, — сказал Борис Петрович.

— Это дом начальника ашхабадской тюрьмы, — тихо сказала Наташа.

— Вот видите! — Сергей вскочил. — Бекмурад времени не теряет, а вы раздумывать хотите!

— Садись, торопыга! — Борис Петрович потянул шурина за рукав. — Садись, чай сейчас пить будем. «Раздумывать»! Не раздумывать, брат, а подумать, как лучше, вернее помочь парню. Это тебе не тяп-ляп да — в дамки. Горячку пороть не приходится, из-за одного человека можно пяток товарищей под монастырь подвести.

— Что же мне марыйцам передать?

— Передай, что на себя, мол, мы взяли это дело. Если будет возможность, вызволим вашего Аки-оглы… Да сиди ты, не прыгай!.. Сказано: сделаем всё, что в наших силах!

— Не волнуйся, Серёжа! — поддержала мужа Наташа. — Товарищи не оставят человека в беде. Борис сам спать не будет, пока не придумает, как спасти парня. Я уж его знаю!..

— Видал? — Борис Петрович подмигнул Сергею. — Она знает! Ничего я думать не буду! Чаю напьюсь вот и спать лягу. Время уже третий час, а у меня завтра — не воскресенье, на работу идти надо.

— Будешь думать, Боря, будешь! — ласково сказала Наташа. — И чаю напьёшься, и на работу пойдёшь, и думать будешь.

— Попробуй переспорь бабу! — сокрушённо махнул рукой Борис Петрович. — Ведь и в самом деле ночь спать не даст, хоть отдельно ложись. Вот беда, Серёга, а?

Он шутил, но глаза не смеялись, были они серьёзными и чуточку отсутствующими, словно прятали в глубине ещё не совсем оформившуюся мысль.

Убить заключённого.

В этом не было ничего неожиданного, такое случалось. Не часто, но случалось. Тюрьма знает много способов отправить человека на тот свет, особенно, если этим человеком никто из родственников и знакомых не интересуется. Однако начальник тюрьмы думал.

Он сидел в своём кабинете и его приветливое лицо, обычно вводящее незнакомых людей в заблуждение о характере и наклонностях начальника, было печально. Время, время! — вот что его смущало. Время было тревожное. С одной стороны, участились социальные выступлении дайхан. В основном они возникали стихийно, в них не чувствовалось направляющей силы, но всё равно секретным циркуляром из Ташкента предписывалось избегать лишних конфликтов с населением, могущих вызвать нежелательные последствия. Дайхан надо было не отталкивать, а, наоборот, привлекать к поддержке властей, привлекать всяческими мерами.

С другой стороны, усилилась деятельность тайных революционных организаций. И если политические, которых довольно много в тюрьме, узнают о расправе с одним из заключённых, они могут поднять шум, который подхватят их друзья на воле, подхватят и раздуют государственное дело. Лучше всего, конечно, оставить всё так, как оно есть, но и не выполнить слова, данного Бекмурад-баю, тоже нельзя: он преподнёс за это очень дорогой подарок, да и помимо всего следовало поддерживать именитых туркмен, представляющих немалую и верную силу, которая в скором времени очень может пригодиться.

Начальник представил, как красиво будет выглядеть его шапка и воротник из солнечного золотистого сура, и почему-то вспомнил о заключённом, который не так давно бежал из тюрьмы. Побег был явно устроен политическими, но при этом серьёзные обвинения предъявили одному из надзирателей. Начальник помог их опровергнуть. Не потому, что был абсолютно убеждён в невиновности надзирателя — некоторые соображения говорили, что обвинить его есть за что. И не потому, что питал к этому надзирателю какие-то особые дружеские чувства. Скорее всего, это была защита чести мундира, защита собственного престижа. Однако, надзиратель благодарен ему за помощь, и что если…

Начальник поднялся, вышел в коридор.

— Где Ранкович? — спросил он у дежурного надзирателя.

— Вацлав? — дежурный повернулся на скрипнувшей- табуретке: между начальником и его подчинёнными поддерживалась видимость демократических отношений. — Вацлав только что сменился, ваше благородие, отдыхать пошёл. Время-то уже позднее…

— Крикни его ко мне!

— Сей минут… Он ещё недалеко ушёл…

Через некоторое время тюремный надзиратель Ранкович без стука вошёл в кабинет начальника.

— Садись, — сказал тот. — Как живёшь, на что жалуешься?

После того случая с побегом заключённого надзиратель неизвестно почему сбрил свои вислые польские усы, и начальник до сего времени не мог привыкнуть к его новому облику.

— Скоро переведу тебя на другую работу. И денег у тебя прибавится, и почёта.

— Дзенькую пана, спасибо… А что такая за работа?

— Скоро узнаешь. Хорошая работа, доволен будешь.

— Я всегда доволен милостями пана начальника. Если пану что понадобится, я всегда…

— Знаю, знаю… С тем беглецом пришлось тебе подрожать, верно?

Не вставая со стула, надзиратель сделал движение головой, словно кланялся.

— Я всегда помню ваше заступничество. Только последний лайдак добро забывает, а я, слава Езусу…

— Ну, какое это добро… Вот переведу на новую работу — тогда будет в самом деле добро.