— Это справедливые слова, но нам ещё рано открывать двери. Ещё время не приспело… Гостю, наверно, лучше изменить свой путь.

— Я желаю вам только хорошего, ты это знаешь, Оразсолтан. Я всегда считал вас своими близкими и не ожидал от тебя такой глупости. Но — смотри сама. Я советую тебе на пользу. А ты, как мать, решай, где счастье твоей дочери.

Сухан-баю хотелось закричать на эту нахальную старуху, которая имеет наглость перечить ему и отказывать почтенному Бекмурад-баю. Он злился, но сдерживал себя.

— Конечно, Оразсолтан, воля твоя. Судьбу дочери отец с матерью решают… А давай-ка мы вызовем из песков Мурада, а?

— Зовите, если надо, — согласилась Оразсолтан-эдже. Её радовал каждый приход мужа, очень редко бывавшего дома, однако будь её воля, она бы отказалась от предстоящей встречи.

— Всё будет в порядке, — обратился Сухан-бай к гостю. — Вы слышали слова матери, а матери всегда трудно расстаться с дочкой. Вот придёт отец девушки, они посоветуются — и всё уладится к лучшему. Вы меня понимаете?

Бекмурад-бай внимательно посмотрел в плутовские глаза Сухан-бая, понял невысказанное и примирительно заметил:

— Мы не торопим. Вот договоримся, с подарками к вам заезжать станем, лучше узнаем друг друга… А пока, с вашего разрешения, мне пора ехать.

— Посидели бы ещё, — ради приличия сказал Сухан-бай. — Но, если торопитесь, не задерживаем… Думай, Оразсолтан! Породниться с таким человеком, как Бекмурад-бай — большая честь. Сто лет живи — ничего лучшего не придумаешь.

Они поднялись.

— До свиданья, — сказал Бекмурад-бек и пошёл к выходу, поигрывая плетью.

— Добро пожаловали, — отозвалась Оразсолтан-эдже, занятая невесёлыми думами.

Сухан-бай услужливо помог гостю сесть в седло и прошёл, держась за его стремя, до самого конца ряда, перебрасываясь незначащими фразами. В не котором отдалении от села Бекмурад-бай посетовал:

— Кажется, сделали не так, как надо. Мне бы не к ним, а к вам, Сухан-ага, поначалу завернуть, а потом бы, обдумав…

— Ничего, хорошо, что к ним заехали, — успокоил Сухан-бай. — Это им почесть невиданная, благодарить будут, — ведь в их дом ни разу не ступала нога такого уважаемого человека, как вы, да ещё с таким лестным предложением.

— Женщина — упрямая. Только ваши слова, Сухан-ага, поколебали её, я заметил.

— Ещё бы! — лицо Сухан-бая от самодовольства лоснилось вдвое против обычного. — Ещё бы она не поколебалась! Муж её придёт — совсем шёлковая станет.

— Вы уж постарайтесь, Сухан-ага! В долгу не останемся.

— Конечно. Вы — мне, я — вам.

— Да-да… Ну, до свидания!

— Добро пожаловали!

— Значит, до базара?

— На базаре, на базаре встретимся!

Солнце, скользя по стеклянному куполу неба, приближалось к горизонту, и тени нескончаемых барханов, покрытых небогатой растительностью, становились всё длиннее. Большая отара овец медленно двигалась по этому холмистому полю. Невысокий худой чабан, держа на плече свою кривую палку, шёл за отарой. От всей его высушенной солнцем, ветрами и непогодами фигуры веяло выносливостью, каменной стойкостью саксаула. Но задумчивое лицо, опушённое курчавой бородкой, было печально и губы беззвучно шевелились, словно пастух разговаривал сам с собой. Большая пегая собака с обрезанными ушами шла рядом с хозяином. Время от времени она останавливалась и оглядывала беспечных овец, но всё было спокойно, вдалеке маячил силуэт чолука, не пахло ничем подозрительным, и пёс в несколько прыжков догонял чабана и снова пристраивался рядом, всем своим видом показывая, что тревожиться нет причин.

Однако чабан явно тревожился. Не потому, что наступило время вечернего намаза, — редкий пастух строго соблюдает религиозные предписания. И острое чувство голода не было причиной беспокойства. Спазмы в пустом желудке привычны, как привычно для глаз это однообразие барханов. Что такое поголодать два дня? Частенько случалось сидеть без куска хлеба целую неделю. Беспокоило другое — подпасок Берды, ушедший за съестными припасами в аул, должен был вернуться ещё утром. Путь не близок, но для крепкого парня особой трудности не представляет. Может быть, Берды сбился с дороги, заблудился в песках? Без воды ему гибель. Но не должно такое случиться. Берды парень наблюдательный и ходит с отарой уже два года — пески знает. Что же в таком случае могло его задержать?

С наступлением темноты чабан остановил отару и развёл костёр. Второго подпаска послал разложить костёр на вершине одного из холмов: для ориентира. Тревога не проходила. Чабан вглядывался в ночь, и порой ему казалось, что видит человека. Он замирал на несколько мгновений, наклонялся к земле и смотрел снизу, потом звал собаку и шёл проверять. «Человек» оказывался кустом саксаула или черкеза, и пастух возвращался, подкидывал ветки в костёр, вздыхая, усаживался на корточки.

Вот опять зашевелилось что-то чёрное. Опять саксаул? Но собаки с лаем бросились в темноту, и чабан вскочил на ноги, хватаясь за палку.

— Елбарс! Аджар! — это был голос Берды.

Радуясь и сердясь, пастух пошёл навстречу.

— Что же ты, йигит, задержался? Мы тут тревожимся, а ты и не спешишь? Надо вовремя приходить…

— Не сердитесь, Мурад-ага, — Берды повёл плечом, снимая котомку. — Хозяин куда-то уехал, ждать долго пришлось. Приехал сердитый, хмурый, как бык, что с базара привели…

— А зачем тебе понадобилось к нему идти?

— Передали, что велел его обождать… Вас требует к себе, Мурад-ага. «Как доберёшься до места, передай Мураду, чтобы немедленно в аул ехал», — вот так он мне сказал. И чтобы до базара вы успели.

— А зачем я ему?

— Не знаю, Мурад-ага. Разве с Суханом Скупым можно по-человечески разговаривать? «Пусть Мурад поторапливается!» — Вот и всё. Ну, я — бегом сюда.

— Постой, йигит! Если до базара, это прямо сейчас надо ехать?

— Наверно, так… Вот перекусите, я принёс кое-что… А Эсен где?

— Овцы одной не досчитались, Эсен искать пошёл… Да-а, надо ехать… А вы тут смотрите, чтобы волки или шакалы не напакостили. Случись что — не оправдаешься перед этой грязной свиньёй, перед хозяином. За паршивую овцу два года корить будет.

Наскоро заморив червячка, Мурад-ага взгромоздился на ишака и, ещё раз наказав Берды смотреть в оба, тронулся в путь. Вскоре после его отъезда пришёл Эсен, ведя за собой па опояске понурую овцу.

Парни поздоровались. Подсев к костру, Эсен пошутил:.

— Ну и напугал ты нас, Берды. Я уже подумал: его, наверно, зем-зем проглотил… Как там твоя Узук-джан поживает? Досыта нагляделся на нёс? Я, понимаешь, сам было собрался в аул, да подумал: пусть лучше Берды сходит, а то ещё замахнет без своей ненаглядной, как саженец без полива. Как я один с отарой управляться стану?

Говоря, Эсен опасливо косился на Берды, готовый в любую секунду к защите. Они были друзьями, но даже другу не спускал Берды шуток, особенно если они касались Узук.

На этот раз слова Эсена его совсем не задели. Он пошевелил палкой угли костра, негромко сказал:

— Что-то смутно у меня на душе, дорогой Эсен. Сухан Скупой Мурада-ага вызвал в село. Зачем вызвал? В ауле слухи какие-то ходят. Никто ничего толком не знает, а чувствую, что неладное готовится… Узук один раз всего видел издали. Печальная такая, идёт — в землю смотрит. У меня сердце кровью облилось. Хотелось поговорить с ней, да случая удобного не сумел найти… Почему она печальная?

…По глухой пустыне едет на своём ишачке Мурад-ага. Тьма и тишина обложили всю землю, и бесприютно, зябко на ней маленькому одинокому человеку. Он да мысли его — больше никого во всей подлунной…

А какие только мысли не приходили в голову Мурада-ага! Какие только догадки не строил он! Может, несчастье какое случилось дома? Но тогда Берды знал бы хоть приблизительно. Может, оговорили его перед баем? А что могли сказать, если он двадцать лет безупречно и безропотно служит Сухану Скупому? Его стараниями тучнела и умножалась хозяйская отара, он берёг и выхаживал самых слабых ягнят и никогда не просил лишнего, довольствуясь тем, что давал сам хозяин. Зачем же он так срочно понадобился баю?