29 ноября 1835 года английское резидентство в Бароде (город, лежащий в двухстах восьмидесяти милях к северу от Бомбея) получило уведомление, что в тот самый день будет сожжено близ большого моста тело одного брамина и что вдова его, Имба Бгаи, решилась сгореть на костре покойника. Уилльямс, тогдашний представитель английского правительства в Бароде, отправился тотчас к вдове, но никакие просьбы не могли поколебать ее решимости. В час похорон процессия двинулась из дома покойника.

Как было установлено обычаем, процессия и вдова должны были идти пешком к месту жертвоприношения на расстояние более полумили. Близ моста с восточной стороны выбрали место, где быстрый ручей с шумом вливается в реку: всегда стараются, чтобы театр подобной сцены находился у слияния вод. Хорошо известно значение рек, источников жизни, символика, связанная с их слиянием, спокойствие и красота природы, изумительные краски, святость традиции и популярность места — все это оказывало огромное эстетическое воздействие на индусов. Индуисты верят, что слева от Ганга протекает еще одна невидимая река, мифическая Сарасвати, и оттого эта развилка получила название Тривенисангам — слияние трех рек. Считается, что Сарасвати течет под землей, куда она спряталась от злых демонов, дабы беспрепятственно достичь места встречи Ганга и Джамны. Уже в «Ригведе» говорится, что омовение в пункте слияния «черной» и «белой» рек обеспечивает небесное блаженство и что добровольно умершие здесь обретут бессмертие. Поэтому ритуальное самосожжение вдов также, как правило, происходило в местах слияния двух рек.

Из воспоминаний Сюань Цзяна мы знаем о традиции поклонения еще одной святыне Тривенисангама, бессмертной смоковнице — акшаяват. Происхождение индуистской практики почитания деревьев значительно древнее, но здесь в сочетании с верой в сверхъестественное действие святой воды эта практика приняла форму религиозного ритуального самоубийства, которое во времена Сюань Цзяна имело форму массового явления. Верующие постились, а потом бросались с ветвей раскидистой кроны смоковницы в реку и тонули.

Вдова же шла вперед твердой походкой. Никто не поддерживал ее; мысль, что она идет на мучения, казалось, нимало не тревожила ее. Весь этот день она держала строгий пост. Несколько дней и ночей провела она неотходно, без сна у постели умирающего мужа; фанатизм придавал ей эту силу, почти сверхъестественную.

Дело было в таком положении, что всякое вмешательство было уже бесполезно. Очевидец вместе с приятелем в три часа пополудни вышел из дома и пришел на берег реки в ту минуту, как вдова достигла театра своего жертвоприношения. Процессию открывал сын вдовы, мальчик не более двенадцати лет; он нес священный огонь, взятый из домашнего очага, в простом глиняном горшке. Мальчик шел, поддерживаемый браминами, поступь его была слабая, ноги дрожали; он, казалось, был в сильном волнении: он был уже в таких летах, что мог чувствовать потерю отца и близкую потерю матери.

Труп, по обычаю, несли на носилках; он лежал на ложе из дерна и был так плотно обернут саваном, что ясно видны были все формы членов, туловища, шеи и головы. Все части тела окрашены были желтыми и красными порошками, приготовленными для похоронных церемоний.

Вокруг трупа беспорядочная толпа полунагих браминов оглашала воздух криками: «Рам! Бгаи! Рам! Братья, призывайте имя божье!» Некоторые ударяли в грубые цимбалы; и время от времени, покрывая дикие крики и нестройные звуки цимбал, длинная, медная, изогнутая труба, ранчнига, испускала жалобный стон. Ничего не может быть страннее вида этой процессии. В отличие от медленных торжественных европейских похоронных процессий, толпа шла быстрыми шагами, а иногда даже бежала.

За носилками шли женщины, родственницы, приятельницы; среди них, как призрак, являлась жертва. Ей было около тридцати лет, она была высока, крепка, расположена к дородности; круглое лицо, приятные черты, казалось, созданы были для того, чтобы выражать только веселость и душевное довольство. Орлиный нос, черные большие глаза были признаками красоты ее касты. Волосы, черные как смоль, растрепанные, грязные, доходили почти до земли; цвет лица ее, вероятно, был нежен, — качество, часто встречающееся у браминских женщин; но бедная вдова была покрыта густым и грязным слоем похоронного порошка.

Дойдя до реки, носильщики опустили носилки в воду; вода, пробегая через них, омывала труп. Это омовение продолжалось около получаса.

Песчаная отмель, обнаженная и высушенная летней жарой, составляла на реке род островка и отделялась от восточного берега только небольшим ручьем, который можно было легко перейти. Там все женщины уселись отдельной группой, без всякого порядка, без соблюдения этикета. Они были, таким образом, в тридцати шагах на запад от места, избранного для костра, и в десяти шагах к северу от места, где погружен был труп; оттуда видно было, как вода ударяет в этот предмет и окрашивается похоронными красками. Жертва сидела лицом к югу.

Особенно поражали в этой сцене общее бесстрастие и хладнокровие. Одна только особа, казалось, глубоко была взволнована: это невестка жертвы, жена ее сына, почти еще ребенок: ей не было еще и двенадцати лет. Девочка была почти вне себя; прижавшись к своей нареченной матери, она глядела на нее влажными глазами, выражавшими помешательство и ужас; ее бледные синеватые губы часто шевелились, но не издавали никакого звука. Картину, раздирающую сердце, представляло это немое отчаяние ребенка. Другие женщины, напротив, были совершенно равнодушны и даже веселы. Женщины болтали о пустяках, как в обыкновенном собрании. Это равнодушие собрания придавало большое достоинство манерам вдовы. Грациозное благородство ее слов и положение тела приближались к высокому, она напоминала древнюю вдохновенную пифию.

После непродолжительного отдыха принесли корзины, наполненные кокосовыми орехами, финиками и конфетами. Их поставили перед вдовой, и она тотчас начала раздавать их тем, кто, подходя к ней с благоговейным поклоном, воздавал ей божеские почести. Многие зрители спустились для этого с крутого берега реки и поклонялись ей с видом совершенного смирения. Пламенная ревность оживляла слова и жесты поклонников, и если они не притворялись, то, казалось, действовали с твердым убеждением, что падают ниц не перед простой женщиной, а перед образом божества, могущим внять мольбам их и отвратить от них грядущие несчастия.

Вдова, со своей стороны, отвечая на эти предсмертные почести, выражала в словах своих полное убеждение, что она одарена теперь силами сверхъестественными. Очаровательно-грустен и тих был ее голос. Всем желала она счастья. Многих она совершенно не знала, некоторые были ее друзьями, но и к тем и к другим она была почти одинакова; одна только разность вопросов ее показывала различие отношений к ним. Каждый поклонник преклонялся почти к самым коленям вдовы, и она, опустив палец в священный порошок, запечатляла красную печать на челе его. Эта печать принималась как священный знак благословения, и во все продолжение этой части церемонии торжественная улыбка одушевляла лицо женщины, обреченной в жертву: так возвышалась душа ее над грустью похоронной сцены, так воля ее заглушала ужас, столь естественный перед страшным мучением.

Перед вдовою лежало на виду несколько кокосовых орехов; она должна была раздать их женщинам, которые вызовутся последовать со временем ее примеру. Только три-четыре женщины отвечали на этот роковой призыв; они подошли к вдове среди рукоплесканий и шумных поздравлений зрителей. Такое малое число героинь изумило очевидца тем, что все прочие женщины, казалось, с восторгом одобряли их поступок. Можно было ожидать, что в подобную минуту восторженности найдется много охотниц. Женщины, обрекшие себя в этот раз на сожжение, были средних лет, одну из них сопровождал муж, вид которого был страшно болезнен, и было очевидно, что скоро придется ей показать свою твердость и верность роковому обязательству.

Вдова, готовящаяся к мукам, связана была подобным обетом, и торжественное обязательство, данное перед похоронным костром, перед трупом умершего мужа, перед вдовою, готовою умереть, — неотменимо. Ни одна женщина нарушением его не осмелится покрыть неизгладимым стыдом и себя и семейство свое; поэтому вдова, сидевшая на возвышении, не только не показывала ни малейшей нерешимости, но, с решительным и довольным видом идя на самоубийство, вероятно, и не помышляла, что оказывает необыкновенное геройство.

Когда процессия достигла назначенного места, еще не было никаких приготовлений к построению костра; недостаточное количество поленьев и бревен, полусгнивших, доказывало, что даже необходимые материалы еще не были собраны. Действительно, медленно, один за другим приносили их. Работали не торопясь, будто работа была обыкновенная, ежедневная. Наконец все материалы были собраны. Брамины принялись за дело. Нельзя вообразить работы менее безыскусственной: во время ритуала запрещено употреблять секиру и молот, и дерево клали, как приходилось.

Основанием служила плотная кладка из толстых поленьев, на ней ряд хвороста; на хворосте второй ряд из глыб сухого коровьего помета. Когда все было готово, из реки вытащили труп. Его положили подле костра, головою к востоку, так что она почти касалась священного огня, который тлел и печально дымился на северо-восточном углу похоронного здания. Лицо и грудь трупа были обнажены. Бормоча молитвы, брамины окропили его водой. Священную воду специально доставили из Ганга, который течет от места проведения ритуала в семистах милях. После незначительных обрядов положили, наконец, труп на костер, головою к югу. Брамины долго ощупывали его, желая увериться, так ли он лежит, как предписано. Затем принялись оканчивать костер. С трех сторон воткнули в землю толстые неотесанные жерди и согнули верхние концы их в виде конуса над серединою костра на высоте восьми или девяти футов; промежутки заложены были мелкими дровами; верх крепко связан. Все это здание снаружи сверху донизу усыпано было конопляными стеблями и лозами джоварри (Holcus sordum). Костер получил вид индийской хижины, или, лучше, вид улья. Внутренние стены были тщательно набиты паклей. В отверстии около трех футов, оставленном для входа вдовы, виднелись во мраке обнаженные подошвы покойника. Голова и грудь его были открыты и подняты как бы на подушке. Похоронное ложе было устроено наподобие ложа супружеского.

В то время как одни брамины клали основу костра, другие подвергали сына покойника очищениям. Начали с того, что совершенно обрили ему голову, оставив только шинду, или священный чуб. При этом один близкий родственник молодого человека, вздумав пошутить, комически начал бранить цирюльника, зачем он забыл обрить усы и бороду. Цирюльник с неизменною важностью принялся водить бритвой по гладкому лицу двенадцатилетнего мальчика. Зрители захохотали. Даже сам мальчик заразился на минуту этой веселостью. Во все остальное время он был очень грустен и встревожен, а когда вошел в реку для омовения, ему сделалось дурно, и он чуть не упал в воду. Еще много обязанностей лежало на нем. Когда омовение было окончено и первая часть костра была построена, он должен был играть главную роль во всем церемониале, сопровождавшем поднятие и уложение трупа на похоронном ложе. Потом, когда строили над костром коническую кровлю, мальчик, при содействии фамильного жреца (family gouerou), занялся обрядами освящения огня.

Фамильный жрец с огромным требником в руках беспрестанно бормотал молитвы и, при известных стихах, наклонялся до земли, а за ним наклонялся и мальчик. Затем мальчику надлежало разложить разные предметы, долженствующие служить для последних набожных обрядов и приношений матери. Каждой вещи назначено особое место. Вокруг огня поставлены были четыре небольших сосуда с топленым маслом и водою, потом дали мальчику четыре чаши из банановых листьев: первые две наполнил он маслом, остальные две водою, и поставил их на четырех углах вокруг огня: на севере и на юге чаши с водою, на востоке и на западе чаши с маслом. После этого он взял два банановых листа, обмочил их в масле и держал некоторое время над огнем; масло падало по капле. Когда вспыхнуло пламя, он подбавил углей и положил на землю освященные листья для дальнейшего употребления. Между тем, фамильный жрец и помогавшие ему брамины делали тесто из муки, порошки из сандалового дерева, камеди, толченых пряностей, воды и масла. Когда тесто было готово, из него сделали четыре пирожка: один походил на пышку, величиною с кулак; другой имел вид пятиугольной звезды; какую форму имели остальные — невозможно описать. Эти пирожки — пинда, приношение, назначенное Яму, судье мертвых, и пайтра, в честь теней усопшего и предков его. Как греки приносили пирог Церберу, так и эти приношения приготовляли для слуг Яму, которые должны были взять с горящего костра души супругов. После этого сыну вдовы оставалось обойти три раза вокруг костра и окропить его, с молитвою, водою. За мальчиком шел брамин и повторял тот же обряд.

Наконец костер был кончен и освящен. Уведомили об этом жертву. Она тотчас встала с величественным спокойствием. Прощание с подругами, с которыми она расставалась навсегда, было очень спокойным. С обеих сторон ни печальных слез, ни вздохов сожаления, ни тревоги на лице вдовы, ни горести на лицах ее подруг; молчание, взаимная и совершенная холодность. Вдова вошла сначала в реку и села в воде по плечи; длинные волосы ее расстилались по воде. Во время омовения фамильный жрец — гуеру, стоявший подле нее, окроплял ее водой, маслом и бросал на нее какие-то цветы. Перед нею стоял брамин и бегло читал по требнику; постепенно во время чтения опускалась она, и, наконец, совершенно исчезла под водой.

После такого обряда ей надлежало обратиться с мольбою ко всем свидетелям, которых Яму, судья мертвых, призовет, когда будет судить ее и мужа ее, то есть сесть к солнцу, луне, звездам, огню, воде, воздуху и ветрам, к утру, полдню, вечеру, к солнечному дню, к лунному дню, к месяцам и годам, наконец, к самому Яму.

Сначала молилась она солнцу, обратившись к востоку, хотя солнце спускалось уже к западу. Это моление представляло собой род пантомимы. Брамин, стоявший перед нею, читал по требнику молитвы на санскритском языке, которых она не могла понимать, а стоявший с боку ее гуеру шептал ей, когда и как должна она исполнять обряд. Приношение, сделанное ею суриу, солнцу, состояло из двух монет серебряных, двух медных, цветов, пряностей и семян. Брамин, не прерывая своих молитв, протянул руку и схватил деньги; все прочее было брошено в реку.

Вдова, казалось, окончила теперь свои земные обязанности; по выходе из реки начала она раздавать подарки на память об умирающей. Ей принесли несколько небольших открытых корзинок. Они наполнены были разными туалетными вещами, подарками малоценными, — брамины относили их, по указанию ее, женщинам, не сходившим с того места, где они сидели. Последний подарок получили брамины; он состоял из коровы, пяти коз, нескольких мер хлеба, из масла, пряностей, слои и пятнадцати рупий.

В эту минуту народ столпился вокруг жертвы; ждали, толкали друг друга; вдова заметила это и сказала спокойным, но важным голосом, чтобы никто не теснил и не толкал других. Каждому хотелось получить от вдовы какую-нибудь безделушку. Никто из них ни словами, ни жестами не показывал, что чувствует хоть малейшее сострадание к ее участи.

Раздав подарки, спокойно, твердыми шагами, пошла она к костру. Никто ее не поддерживал. И вот перед нею отверстие, где во мраке виднеются пятки покойника. Погрузив пламенный взгляд в этот мрак, она могла различить профиль мужа, и при взгляде на эти знакомые черты, уже начавшие разлагаться, она затрепетала. Брамины, наблюдавшие за нею, вероятно, в эту минуту испугались, чтобы мужество ее не ослабло, и, чтобы отвлечь ее внимание, закричали: «Рам! Бгаи! Рам!» Они кричали во весь голос с невероятною быстротою; но этот маневр был бесполезен. Вдова быстро сама преодолела свое волнение; прежнее спокойствие и прежнее бесстрастие вернулись к ней. Она села на земле подле сосуда со священным огнем; ей самой надлежало раздуть, развести этот огонь, через несколько минут долженствовавший пожрать ее. Огонь, снова почти погасший, обнаруживал свое присутствие только тонким облачком черноватого дыма, колебавшимся над сосудом. Кроме тех чаш из банановых листьев, которые расставил ее сын, ей принесли другие подобные чаши с каким-то белым порошком, опилками сандалового дерева, камфорою и камедью. Направо от вдовы лежали несколько ветвей базилика и необтесанный камень неправильной формы, длиною около полутора футов.

У индусов есть священные стихи, которые по причине святости их не позволяется слушать неверующим. Они называются мантры. Так как стихи, читаемые при разведении огня, принадлежат к их числу, то все посторонние в этот момент должны отойти в сторону. Эти санскритские стихи читаются тихим голосом, и во время их чтения брамины причитают различные имена богов очень громко, нестройно и быстро. А вдова во время этого пения шевелила и раздувала огонь, подбавляя в него опилки сандалового дерева, и когда поднялось пламя, кропила его маслом и водой, кропила также и камень.

Когда ей сказали, что все кончено, три раза твердыми шагами обошла она вокруг костра. Она шла медленно, потому что брамины кланялись ей в ноги и воздавали ей божескую почесть самым униженным образом. После третьего обхода она села на прежнем месте у огня и в последний раз принимала божеские почести, в последний раз раздавала свои благословения. Сняв с себя золотые украшения, бывшие на ней до тех пор, она отослала их с молодым брамином родственникам своим, невестке, вместе с благословением. Так как она собиралась в дорогу дальнюю, то ей принесли связку платьев и маленькую корзинку с провизией и привязали спереди к ее поясу. Одна только женщина помогала ей в этих страшных приготовлениях; другие члены ее фамилии неподвижными глазами, в которых выражалась апатия или удивление, глядели на нее с места, где находились. Ни одного выражения горести или сожаления, ни одной слезы в этой толпе. Горевала одна только малолетняя невестка.

Все было готово. Жрецы, поддерживая вдову под руки, довели ее до камня; она взошла на него, народ окружил ее, испуская исступленные вопли. Долго и неподвижно глядела она в небольшое зеркало, поданное ей жрецом; в этом зеркале, в силу своей божественности, она должна была увидеть переселения души своей, как прошедшие, так и будущие. Действительно, долго и пристально смотрев, она объявила, что видела, как фантасмагорическая картина переселения прошла, будто тень, по верному стеклу. Три раза уже была она на земле и три раза освобождалась от этой жизни жертвоприношением; теперь ей предстояло четвертое огненное очищение; судьба назначила ей еще пятое, которое совершится в Казн (Бенаресе), и затем небесная искра, одушевлявшая ее, соединится с источником жизни в лоне Создателя. Очевидно, несчастная была игрушкой своей мечты, своего воображения, воспаленного бессонницей и постом, так как предположить обман в этой женщине, доходящей до самого высокого геройства, было практически невозможно.

После этого ей повесили на шею ожерелье из камфорных и камедных шариков, затем другое ожерелье из узелков с белым порошком, вероятно, из камфоры, селитры и камеди. Очевидно, цель этих ожерелий была сократить ее страдания. Грустно было видеть, как сама она поправляла на себе, прилаживала эти уборы, как будто собиралась на праздник. Казалось, ее занимал только пронзительный и душистый запах камфоры. По ее мнению, это очищало ее, довершало ее освящение.

Нимало не изменясь в лице, подошла она к костру, и так же свободно взошла по дровам, сложенным в виде ступенек, как будто входила по подножкам дорожного экипажа, не требуя, не принимая ничьей помощи. Чтобы войти под свод, где она не могла стоять, надо было ей ползти на руках и коленях; потом, обернувшись, она села и начала укладывать вокруг себя паклю, пеньку, будто бы хотела устроить себе ложе мягкое и покойное. В эту минуту сказано ей было повторять: «Рам! Бгаи! Рам!» Она пыталась, но тщетно; голос замирал от волнения, и когда наконец успела она произнести священные слова, голос ее, в котором не было более ничего человеческого, издал хриплые и дикие звуки, выражавшие крайнюю степень ужаса. Брамины, очевидно, испугались; они начали ободрять ее, уверяя, что бояться нечего, обещали ей вечное блаженство, рай, где, как Сати, она будет чистым духом, обещали, что душа ее покинет тело и вознесется на небо прежде, чем пламя успеет коснуться ее, говорили, что она не будет страдать, а тихо уснет и пробудится на небе.

Еще не прекратили они своих оглушительных возгласов, как мужество уже вернулось к ней. Окончив устройство похоронной постели, она спокойно и с улыбкою поклонилась зрителям, навсегда прощаясь с ними, легла подле трупа и обняла его правою рукой, будто лежала на брачном ложе.

В продолжение этого времени жрецы таинственно и торопливо бросали большими горстями внутрь костра, на погребальное ложе и на дрова, порошок из камфоры, камеди и селитры. Последний акт этого приготовительного церемониала состоял в том, что они бросали на жертву и покойника несколько кусочков малиагара, или черного сандалового дерева, — дерева священного, исключительно употребляемого в обрядах религиозных.

Не медлительно уже, как прежде, производились эти последние приготовления: ревность, радость, восторг выражался в лицах, в движениях браминов. Двумя толстыми чурбанами закрыли они отверстие. Перед ним положили несколько вязанок тонких дров, крепко связанных; потом весь костер был быстро обложен конопляной соломой, и бедная вдова была теперь так крепко заперта, что, имей она силу дикого зверя, и тогда не смогла бы она убежать, если бы захотела избавиться от мук.

Во время этих страшных приготовлений жрец, стоявший близ жертвы на восточной стороне костра, произносил голосом громким и звонким пламенные молитвы и одобрительные увещания, на которые вдова отвечала из костра, повторяя свою смертную песнь и последние благословения. Но оттого ли, что самолюбие, поддерживавшее ее до тех пор, покинуло ее, как скоро она скрылась от зрителей, или она задыхалась в атмосфере камфоры и камеди, голос ее опять сделался страшен; и снова слышались прежние дикие звуки, и крик ее: «Рам! Бгаи! Рам!» был такой хриплый, такой гробовой и страшный, что, казалось, она начинала чувствовать весь ужас своего положения.

В десять минут брамины заложили отверстие, обложили костер конопляной соломой, тонкими дровами и лучинами, осыпали камфорой и камедью. Теперь мальчику предстояла тягостная обязанность. Именно сын должен был зажечь похоронный костер отца и матери! Мальчик встал, взял клок хлопчатой бумаги, смоченный в масле, зажег его на священном огне, пал ниц, и несколько секунд молился; затем, протянув руку, подложил этот зажженный фитиль к северному углу костра, под самые ноги отца и матери. При этом он чуть не упал в обморок; два брамина, стоявшие по сторонам, его ободряли, поддерживали и направляли дрожащую его руку.

Как только поднялся дымок, зажжены были вдруг пятьдесят пачек хлопчатой бумаги, пропитанных камфорой, связанных по дюжинам, проворно розданы жрецам, и в мгновение ока жрецы положили их в костер. Минуты через две вся масса вспыхнула, образовалась огромная скатерть огней, блестящих и шумевших как бурное море.

Зажигавшие костер, исполнив свою обязанность, поспешно отбежали на приличное расстояние, так как по их суеверным понятиям дурная примета — услышать вопли или жалобы жертвы. Впрочем, это причина не единственная — от костра идет страшный жар, и браминов, непосредственно участвующих в поджигании костра, приходится несколько раз обливать водой.

После того как костер вспыхнул, зрители и жрецы подняли оглушительные вопли, брамины и музыканты подняли такой шум, какой обыкновенно бывает на похоронах. Когда же зажигали огонь, все молчали; только зрители, стоявшие на островке среди реки, хлопали в ладоши, как хлопают у нас в театрах.

В пять минут кровля и мелкие дрова сгорели; остов похоронного здания был объят пламенем. Если бы можно было подойти, вероятно, можно было бы увидеть два трупа и проследить за их горением. Но жар был так велик, что к костру было невозможно приблизиться и на десять метров.

Народ начал расходиться. Представление кончилось. Да и что больше было делать этим людям, собравшимся сюда для развлечения? Жрецы же оставались до полуночи, поддерживая огонь. Когда останется один пепел, его смачивают водою Ганга, тщательно собирают и несут потом к Нербудде, даже к Гангу, и бросают в священную реку. Иногда этот пепел кладут в яму, вырытую на площади, кладут туда приношения теням умерших и предков их, состоящие из масла, муки, пряностей, цветов; голодные стаи хищных птиц и диких собак скоро отрывают их и пожирают.

На другой день воздвигли на этом месте небольшой восьмиугольный жертвенник из земли и глины — бренный памятник, отличающийся только белизною и простою ветвью базилика, и первый ливень, несомненно, разрушит его. Но не умрет память покойников; с почтением будут поминать имена их при религиозных фамильных обрядах, особенно когда бывает шрадду или ежемесячное поминовение предков. Если фамилия богата, наследник покойника каждый год дает большой и блестящий шрадду, на который приглашает всех родных, на который без приглашения приходит всякий голодный брамин. Люди богатые воздвигают на месте костра или подле него пагоды или надгробный памятник и покрывают их иероглифическими надписями или эмблемами. В некоторых частях Индии множество таких памятников, восходящих к глубокой древности.