Хэролд Джанеуэй из Хэверхилла Лодж, Дербишир, отправился в июле 1783 года путешествовать по Франции.

В Кале он купил кобылу у одного молодого милорда, возвращавшегося из Италии, при хорошем уходе за этой лошадью она вполне могла довезти его до самых Пиренеев («Познавательное путешествие — это не поездка на охоту», — сказал ему дядя, когда они расставались в Дувре), поэтому Джанеуэй ежедневно обтирал ее соломенным жгутом, чистил скребницей и щеткой после каждого этапа пути, и сам, не решаясь поручить это дело никому другому, отводил свою дорогую спутницу на конюшню.

В седельных кобурах англичанина хранилась фляга с крепким напитком, настоянном на ягодах можжевельника (у него на родине, в Хэверхилле, где гнали этот подкрепляющий напиток, его называли «джином»), там также лежало несколько ломтей хлеба с ветчиной — легкий завтрак охотников, введенный в моду милордом Сэндвичем. С задней луки седла свисала дорожная сумка из добротной, тканной шелком материи, с запасным бельем, «Записками о галльской войне» Цезаря, «Храмом природы» Томаса, карманным словарем, аккредитивами и памятной книжкой для записи путевых впечатлений.

Джанеуэй натянул поводья, остановился и записал: «Ужасающая нищета народа Франции. Повстречавшиеся мне крестьянки шли семь лье босиком, чтобы продать двух кур на рынке!»

Он путешествовал, изучая, он восхищался и негодовал, восхищался веселостью и трезвостью простого люда Франции (ему не попалось на пути ни одного пьяного), его трудолюбием и добротой, негодовал, видя дома без стекол или отвратительный черный хлеб.

Он перебрался в Кодебеке через Сену, пересек Орн, Луару и через анжуйские виноградники добрался до самого Бокажа, в конце концов оказавшись на одной из тех прекрасных дорог, строительство которых стоило крестьянам многих тяжких трудов (Джанеуэй отметил в своем блокноте: «Три дня в неделю»). Его взгляд ласкали безлюдные, разбегавшиеся по обе стороны от дороги тропинки, над которыми, словно сплетенные пальцы, смыкались полукругом ветви деревьев. «Французские королевские дороги, — подумалось Джанеуэю, — потому такие прямые, что они ведут в города, а города ведут к демократии и свободе: обедая за общим столом в трактирах, я повсюду встречаю путешественников, восхваляющих американскую революцию».

Джанеуэй сорвал цветок аквилегии для своего гербария и залюбовался ласточками, которые с удивительным проворством, не задевая ни одной ветки, сновали под деревьями — это были настоящие южанки: они летали с такой же легкостью, с какой французы говорят.

«Все это прекрасно, вот только где я буду сегодня ночевать?» — мысленно спросил он себя. Гостиницы претили ему: какое все-таки это скверное пристанище для измученного дорогой путника! Набив живот пережаренным мясом и плавающими в масле овощами, завалиться спать втроем или вчетвером в одной постели, да еще в комнате, где никогда не открываются окна. На полу везде следы от плевков. А отхожее место — это такое зрелище и с таким запахом, что хоть не заходи туда. Поэтому он частенько предпочитал ночевать в конюшне, рядом со своей кобылой.

Молодой англичанин на ходу записал несколько услышанных названий рек: Сэвр, Мэна, Антиз, Вия. Писал он старательно, но ошибок все равно не избежал. Потом пересек луг, проехав по нему ровно и прямо, подобно ножу, разрезающему хлеб. Он хотел поскорее добраться до городка Ле Сабль, чтобы там искупаться в море, следуя новой и необычной моде, появившейся у него на родине. Каникулярная свобода приводила англичанина в восторг: его легкие распахивались навстречу ей, как створки больших ворот; полуденное безоблачное небо, серое и дрожащее, казалось ему экзотической новинкой; в своем блокноте он сделал такую запись: «То, что французы называют солнцем, совсем не похоже на то, что мы обозначаем словом „sun“».

Повозки, нагруженные травой позднего сенокоса, появлялись и исчезали, постанывая под тяжестью васильков, маргариток, подмаренников и скабиозы, оставляя за собой запах быков и розового эспарцета. Что за благодатное путешествие! Дороги Людовика XVI, в отличие от дорог Георга III, были безопасными, здесь тебе не грозила встреча с грабителями и разбойниками…

Слышно было только, как кобыла отгоняет хвостом серых слепней. Чувство истомы и покоя охватило Джанеуэя, и он задремал, выпустив из рук поводья. Во сне ему привиделось, будто кобыла, запутавшись в поводьях, споткнулась, отчего он полетел вверх тормашками и почти у земли увидел мелькнувшие стволы тополей, тяжело упал на дорогу, в белую яснотку, ощутив острую боль в плече.

В этот миг он проснулся. Едва он открыл глаза, готовый закричать от воображаемой боли, как его кобыла наступила копытом на поводья, волочившиеся по земле, споткнулась, и тут уж он не во сне, а наяву полетел вверх тормашками, выполняя предвосхищенный сновидением кульбит, и действительно оказался в белой яснотке, испытывая предугаданную боль. Он лежал, растянувшись на дороге, пытаясь заполнить в своем сознании брешь, которая образовалась между сном и реальностью, между миром, не имеющим ни пространства, ни протяженности, и вселенной, ограниченной самыми жесткими законами. Он увидел, как оседает пыль, поднятая его падением. Заметил также свою пегую кобылу, которая продолжала одна брести по дороге, пощипывая люцерну.

Направо вела аллея из великолепных вязов. Возле межевого столба, украшенного геральдическими лилиями, он увидел надпись: «Юшьер». Страдая от боли в плече, Джанеуэй решил отправиться туда за помощью. Он пошел по аллее и вскоре обнаружил, что от нее, как лучи, разбегаются боковые аллеи, подобно просекам в строевом лесу. Справа от основной аллеи потянулись огороды, слева — хозяйственные постройки и домики арендаторов. Но нигде не было видно ни единого человека. Он продолжил путь, который привел его к замку.

Поставленный как бы некой деликатной рукой на обложенное дерном возвышение, замок казался настоящим венцом природы: новехонький, свежевыкрашенный в нежно-серый цвет, он устремлял в пространство округлый, как живот откупщика, выступ своего фасада, в обе стороны от него расходились два крыла с галереями и застекленными оранжереями, которые в это прекрасное время года, естественно, были открыты, и Джанеуэй отчетливо видел на террасе выстроившиеся в ряд апельсиновые деревья в серебряных кадках. Все это напоминало холодность декораций французских трагедий, подчиненных жесткому единству, которое делает здания, обычно прямоугольные и безликие, равнодушными наперсниками самых банальных и самых скучных человеческих страстей.

Перед крыльцом, на зеленом ковре, Джанеуэй, к своему превеликому ужасу, обнаружил весьма многочисленное общество. До него донеслась музыка, исполняемая на арфе и клавесине. Поняв, что в замке дают комедию и что он не должен — во второй раз — упасть столь же неудачно, он не осмелился идти дальше и притаился за широким стволом вяза.

То, что Джанеуэй поначалу принял за триумфальную арку, оказалось украшенной ветвями сценой, на которой декорация из пурпурного картона изображала шатер турецкого султана; ширмы с нарисованными на них гербами служили кулисами. Забыв о боли, англичанин стал внимательно присматриваться к тому, что происходило вокруг: в партере он увидел прекрасных дам, прятавших улыбки за своими веерами, господ, которые, аплодируя, то и дело лорнировали, а также негритят, разносящих щербет на серебряных подносах. Казалось, что представление дают не на лужайке, а в интерьере салона. Как же это все отличалось от Хэверхилла! В Дербишире была настоящая деревня: лисица, преследуемая собаками, иногда забегала там на кухню, в гостиной Джанеуэев была стойка для ружей и удочек, над камином не висело никаких шедевров искусства, вместо них на стене красовалась огромная засушенная форель весом в двадцать фунтов, пойманная Джанеуэем-старшим во время половодья 1739 года; когда соседи приходили с визитом, они не были разодеты в шелка и бархат, как эти господа, чьи кареты ожидали их тут же, под деревьями, а лакеи играли в карты на крышах экипажей; в Хэверхилле люди просто привязывали своих пони к большой липе, а деревенский пастор субботним вечером играл на флажолете. Здесь же само небо казалось искусственным, и ветер испуганно убегал прочь от этих ровных рядов листьев, упорядоченность которых напоминала растительный пейзаж с гобеленов, а солнце было не чем иным, как люстрой, висящей в середине голубого потолка с нарисованными на нем облаками. Короче, вся эта публика выглядела столь цивилизованной, а ее невиданная роскошь так устрашала, что Джанеуэй с грустью окинул взглядом свои запыленные сапоги, испачканную одежду и порванные брюки, не осмеливаясь сделать вперед ни шагу. Боль в распухшем плече давала о себе знать все сильнее и сильнее…