— А я — покориться вам, — ответила Ирэн. — Хотя вы легкомысленны и рассеянны… Нет, я не жалею о своем безумном шаге. Я тоже нуждаюсь в вас с той минуты, как все оставила. Вы мне ближе любого родственника.

Согласившись выйти замуж за иностранца и уехать из Триеста, Ирэн тоже разорвала связи с банком; ее деловая жизнь всегда являлась продолжением ее жизни в семье; одна без другой была невозможна. Нет места всяким фантазиям у семейных прилавков греческих банков. За каменными стенами триестского банка в атмосфере, где смешивались ароматы сейфов и сераля, два ее кузена Апостолатоса питали к ней тайную любовь, восхищались ее профессионализмом, обожали ее как сестру; все это сделало бы хрупким любой компромисс, тем более что Ирэн не была уверена, что будет соблюдать его условия. Едва завоевав права на свободную жизнь, она почувствовала себя готовой снова от нее отказаться (может быть, не замечая своего нетерпения).

Они были рядом — счастливые, бесполезные, пожертвовавшие радостями своего общественного положения, зависящие друг от друга, как спрос от предложения. Над пропастью, которую они сами себе уготовили, они висели на одном канате и наслаждались пленительным ощущением опасности.

Что теперь делать с этой победой? Только во время сна да принимая ванну, они еще сохраняли свое одиночество. Между ними не осталось ничего неожиданного, волшебного, таинственного. Они принадлежали друг другу в лучах самого резкого света — света счастья.

Словно это казалось им недостаточным, они покинули Запад, отправившись в Грецию.

— Я из городка Л. в одной из северных провинций, — говорила Ирэн. — Да нет, он совсем маленький. Вы не найдете его в этом немецком атласе.

У меня там домик из горного камня. Да нет, не бойтесь, он заброшен, никто из родных не приедет.

Покинув поезд, они сели вчера на пароход у пристани Галата. Зловещий пейзаж, исхлестанный дождями. Купола мечетей похожи на огромные намокшие аэростаты, неспособные подняться; с каждым годом на Пере вырастало все больше небоскребов, что делало общий вид этого стамбульского квартала еще более неприглядным; с дымом от пароходиков разносился по ветру уголь, хрустящий на зубах; печальные скифские туманы, приползшие с Понта Эвксинского[12], стелились по мертвенно-бледному Босфору. Косой дождь сек дома албанского города Скутари, окрашивая черным их серо-серебристые стены.

— В Турции дожди все время, — сказала Ирэн.

— Конечно, если бы греки заняли Константинополь, у нас была бы другая погода.

Левис посмеивался над ней, но она не воспринимала шутки, сконцентрировав в себе неистребимую ненависть греков к туркам.

— Ваши литературные связи с Турцией, при том, что вам, французам, досталась роль обманутого мужа, — просто невыносимы. Неужели вы не усвоили урок войны? — Ирэн показала галеру — обшарпанную, с облезшей краской, но все еще на ходу, — пришвартованную недалеко от древнего королевского дворца.

— Да я не защищаю турок, — возразил Левис.

— Нет, защищаете.

— Да нет же!

Ирэн вздохнула, это был, по выражению Байрона, «один из тех греческих вздохов, от которых вздрагивает Босфор».

Их судно должно было отчалить только после обеда. Они поднялись к Святой Софии. Стражник у дверей мечети, прежде чем пустить их, спросил, не являются ли они греками или армянами.

— Я подданная Эллады, — гордо ответила Ирэн. Турок преградил вход саблей, и Левис вынужден был показать ему новый французский паспорт Ирэн.

— Подумать только, мы могли сюда вернуться, мы, хранители христианства на Востоке, а в результате здесь хозяйничают эти фанатики турки, взяточники и грубияны, которые умеют только убивать. Они, видите ли, не желают видеть греков в Константинополе! Хотят, чтобы у них все было турецкое — торговля, банки! Это смешно![13]

Левис шаркал неудобными музейными тапочками, как лыжами, он шел за Ирэн среди ковров и византийской керамической плитки, пытаясь заставить ее замолчать. Никогда на Западе он не встречался с такой силой ненависти. Ничего похожего на вражду между немцами и французами, например, которая даже в крайних проявлениях несет в себе что-то человечное. В глазах Ирэн сверкала пятивековая неутоленная ненависть; обычно спокойная, она никак не могла перебороть ярость. Возможно ли, чтобы существо, настолько ему близкое, в мгновение ока поддалось чувству, которое он даже не способен представить себе? Первый раз Левис почувствовал, что связал свою жизнь с существом совсем незнакомой расы. Во дворике возле мраморного с золотом, в стиле рококо, фонтана, подающего чистейшую воду, эти людоеды в новых каракулевых фесках, попыхивая трубками в синих велюровых чехольчиках, спокойно курили, а вокруг порхали голуби.

Покинув Константинополь, в конце дня корабль сделал остановку в Муданье на азиатском берегу. Они сразу же сошли на берег. И тотчас же в оливковой роще увидели нагромождение автомобилей, брошенных греками при бегстве летом 1922 года. Рядом с машинами лилейно-белого, шафранного, фиолетового, табачного цветов колесами кверху покоились скелеты грузовиков, присланных англичанами. Знаки и номера военных подразделений еще поблескивали на их бортах.

— Греческая дивизия сдалась здесь в полном составе, — пояснил гид.

— Уйдем отсюда. Я поднимаюсь на корабль, — проговорила Ирэн.

В глазах ее стояли слезы.

Утром, когда Левис проснулся, пароход выходил из пролива Дарданеллы. Было жарко. Небо словно встало на дыбы; чайки лениво парили, измученные солнцем, от которого не защищало ни одно облачко, на волны, как на мягкие верхушки деревьев. Слева опускаясь — Кумкале под охраной турецкой артиллерии, Троя и азиатский берег; справа — Седдюльбахир, усыпанный костями воинов. Над поверхностью воды выступали мачты и трубы затопленных английских кораблей; рядом с ними догнивал французский крейсер. Вся растительность как бы разом исчезла, спаленная нещадным солнцем. Земля и небо переходили друг в друга без всяких границ. Мягкие изломы холмов и металлического отлива море тянулись в бесконечность. В атмосфере полной гармонии земли и неба входил корабль в мир богов и героев, предающихся любви в ложбинах, на опавшей листве платанов. Левис спустился с палубы и вошел в каюту к Ирэн.

— Вставайте скорее, вот и Средиземное море, ваша матушка морская стихия.

Когда они поднялись на палубу, был уже виден город Митилини[14] с мягкой впадиной в самом центре занятого им пространства, словно тело спящей женщины.

Единственная деревня на этом острове висела на горе — рыжей, зарумянившейся, как хлебная корка, с глубокими шрамами и без единого сантиметра плодородной земли. Каменные ступени вели к миниатюрной пристани, где стояли лодки цвета перванш да шесть пустых бочек. Дома из обожженной глины, потрескавшиеся под полуденным солнцем, редкие пальмы, лавровые деревья, кактусы, побелевшие от пыли. На самом верху дом Апостолатосов, с синими ободками вокруг окон, изнутри весь в камне, прохладный, как стакан свежей воды. Первые хозяева убежали отсюда в 1818 году (женщины, запрятав в высоких прическах золотые монеты), торговали в Одессе, Триесте; младшая ветвь семьи обосновалась в Бомбее. Тем временем старый дом был отделан заново тетками Ирэн, которые провели здесь в одиночестве почти всю свою жизнь; в один прекрасный день они покинули его навсегда, насмерть поссорившись: одна, Гера, была за Венецию, вторая, Каллиопа, — за Константинополь[15]. В салоне, обставленном мебелью Буля времен Второй империи, Ирэн играла еще ребенком; в комнате, которую занял Левис, умерла ее мать.

Левис присел на чемоданы. Огляделся. На стене — литография, изображающая римского императора Оттона, и большая, уже почерневшая картина в романтическом стиле, которая воспроизводила эпизод резни в Сули: гречанки бросали своих детей в пропасть, лишь бы они не попали в руки к туркам. Левис присмотрелся к мебели — кровать, стул, треснутая икона, графин, на электроплитке блюдо с орехами, застывшими в сгущенном виноградном соке. Он опустил взгляд на свои ботинки, покрытые пылью, и вдруг на него навалилась усталость целой недели, проведенной в пути. Париж показался ему далеким, чистым, умытым. Он еще раз наказан за свою страсть к путешествиям. Скачок в дикие романтические времена, необжитость этого дома сразили его. Он почти сразу заснул.