Он не вносил пометок уже два дня. Теперь он наконец взял карандаш и записал:

«№ 414. 22 октября 1920 года, 8 часов 10 минут вечера.

Миссис Джеймс Фергюс (Элизабет Милдред), отель „Два полушария“, комната 102; 21 год, разведена; ищет квартиру. Блондинка, яркий маникюр, хорошенькая мордашка. Маленького роста, совсем без белья под шелковым трикотажным платьем. Груди, по сути, нет. Красивый рот. Кожа белая, местами в царапинах. Волнует. Подруга Моники ван Сельден, которая прислала мне ее из Нью-Йорка; только что приехала в Париж. Когда я пришел, она разбирала чемоданы. Я опрокинул ее в чемодан и отнес к кровати». (Следующие две строки невоспроизводимы.)

Левис думал, чем бы закончить. Ничего не придумав, ради развлечения начинал перечитывать предшествующие записи.

«№ 413. 19 октября 1920 г. 6 часов вечера. Жанна де Рокбей (Берта, Алиса), двадцать семь лет, проспект Клебер, дом 10, медсестра в больнице. Встретил на площади Оперы. Замужем. Резко выраженная нервозность. Имеет двоих детей. Любит литературу. Знает Пьера Бенуа. Отвел ее в гостиницу „Атлантида“ на улице Паскье. Большой бюст. Тем хуже. Два раза затем приходила ко мне домой. 20-го и 21-го октября. Первый раз я выставил ее за дверь в два часа ночи. После второго раза передал Марсьялю. Звонить можно утром до 10 часов по телефону Ели-36-182[2]».

«Что за встречи! — подумал Левис. — Ох уж эти женщины! Если бы быстрота их ума соответствовала быстроте их падения…»

Он перевернул страницу.

«№ 412. Ренуар (Эрнестина). 15 октября 1920 г. Семнадцать лет. Торгует в молочной лавке (переулок Шуазель, № 6), девственница. Веснушки. Нежнейшая кожа. Повстречалась мне утром. Вечером того же дня увез ее в лес».

И чуть выше:

«№ 411. Альпан (Жоржетта). 14 октября 1920 г. Двадцать восемь лет. Прима-балерина в театре Калло, брюнетка. Порядочная дрянь (sic!). Курит сигары. Взял ее прямо в машине, недалеко от министерства внутренних дел. Передал Марсьялю».

Он бросил блокнот на кровать, к ногам. Так они и следуют друг за другом — услужливые, страстные, доверчивые, печальные, то хорошо откормленные, то голодные. Из-за скуки и собственной нервозности Левис переходил от приключения к приключению с быстротой смены кинокадров. Он не успевал даже определить роль каждой из них в этой подобранной им «массовке». Но он удивился бы, если бы испытал разочарование. Женщины ему нужны все время, он сам не знает почему. Они нужны ему, чтобы рассматривать их профили, заваливать подарками, соблазнять, формировать их интеллект, воспитывать характер или оскорблять их, прогонять, срывать на них свой гнев; нужны, чтобы нежиться в постели и рассказывать им в течение нескольких дней о зарубежных новинках литературы, чтобы не садиться завтракать в одиночестве, чтобы радостнее было просыпаться и легче преодолевать неприятные моменты жизни, чтобы говорить им правду и еще чтобы путешествовать. Особенно, наверное, чтобы путешествовать. Во время путешествий общение с ними доставляет удовольствие, они улыбаются чаще, чем обычно. Ведь путешествие начинается с подбора новых платьев и заканчивается покупкой еще более новых платьев. Можно менять города, знакомых, пейзажи; удовольствия чередуются вместе со сменой постельного белья.

Поедет ли он на Сицилию один? В таком путешествии нужна женщина. Какое-нибудь интересное создание, хорошенькая глупышка, «принадлежавшая нескольким ценителям искусства», как пишут иногда в оценочных каталогах, которая легко привязывается и так же легко уходит, которая все время говорит о самой себе, теряет ключи от чемодана, пишет свое имя на запотевшем стекле, которая на каждой станции будет ждать, что ей купят что-нибудь, характерное для этой страны.

Нет, он поедет один.

Левис спит мало, несколько предутренних часов. В доме царит тишина. За окнами идет дождь. Пробило три часа ночи. Вот лучший момент для работы. Он достает из-под подушки «К вопросу о землевладении в европейском законодательстве», Италия. Наполеоновский кодекс, закон Реккони от 18 марта 1873 года.

Он делает пометки на полях, затем, надев очки, набрасывает проект контракта по эксплуатации месторождений в Сан-Лючидо.

Итак, во цвете лет Левис отправился скорым поездом из Парижа. После башенок Лионского вокзала, пока Левис ужинал, за окном до самого Шаронтона тянулись величественные излучины Сены с лодочками на волнах, а еще дальше пьянящие спуски и подъемы земель Бургундии, а там уж ночь до самой Италии.

Левис знал Европу так, как может знать ее деловой человек, то есть довольно плохо; он постоянно спешил, не успевая распахнуть ей навстречу ни глаза, ни сердце. Он неплохо разбирался в разных маршрутах и указателях, хотя порой предпочитал уклоняться от заданной дороги, менять места пересадки, обозначенные в билете. Он познавал скорее вширь, чем вглубь, и подобно всем своим современникам он — то есть его нервная система — страдал от скоростного ритма. В его интересе к делам был привкус авантюрности. Он работал, словно играл, эгоистично, с анархистским размахом, не заботясь о пользе для страны или эпохи. «Мне наплевать, — писал он Марсьялю, — на суть вещей».

Левис любил уезжать из Франции, а не из Парижа. Его «космоповесная» натура, как любил выражаться господин де Вандеманк, ощущала что-то чужое скорее за границами города, чем за границами страны.

Это большая радость — покинуть свою страну, ее превосходит только радость возвращения. Возле Модены он уже вдохнул обновленный воздух, словно за воротами Франции забывалось, что пребывание в ней — самое большое наслаждение, наслаждение, которое испытываешь от трудных, сложных отношений, однако особенно ценимых, по смыслу наиболее близких понятию «утонченные отношения». Другие страны — части континента, части мира; Франция — закрытый сосуд, самодостаточный организм, которым интересуется Европа, но которому Европа не интересна. Германские деревни вздрагивают при неожиданных маневрах русской армии; даже Испания заметно волнуется, если стреляют в члена ее правительства где-нибудь в марокканских землях. И конечно, нервно вскидывается Лондон, услышав, что в Мексике обнаружено новое месторождение нефти или в Пенджабе совершено политическое убийство. Но Париж, Париж-эгоист, остается, несмотря ни на что, самим собой. Всемирные потрясения — так или иначе искаженные в передаче — приходят в информационные агентства, потом в редакции, затем попадают к карикатуристам и наконец к смешливой публике, которая может сложить иронические куплеты. Но утонченные умы не обращают ни малейшего внимания на сообщения газет. Поэтому, покидая Францию, ощущаешь отчетливее, чем покидая какую-либо другую страну, что вырвался на простор, сбросил путы домашнего счастья, избежал опасности довольствоваться жизнью с одной и той же женщиной.

Где бы ты ни пересек границу, попадешь в Европу. Границы Франции — это границы особые, и даже наличие французской таможни не придает им национального характера. Вот мелькнул подъемный мост, раскинулась, как россыпь карт, Ментона-Гараван с оттенком голубизны от форменных костюмов таможенников, покуривающих возле здания, среди пальм, на пересечении дорог; холщовые брюки сохнут на изгородях из бугенвиллей; медная дощечка извещает, что Франция присоединила эту территорию в 1861 году. Говорливый поток бежит в расщелине скалы, на которой там и сям видны кратеры, здесь на кремовых срезах вместе с черепами лошадей найдешь и кости первобытного человека. У Модены, где Левис уже проезжал два дня назад, над потоком, отливающим бронзой, тянется холодное ущелье, а мокрые камни и папоротники приближаются вплотную к окнам вагона; языки разные, а железная дорога одна. Этот пейзаж холодных вод, черных сосен и унылых полей начинается в Фран-Валорбе, он наброшен на Европу, как шарф. В Келе знаменитый мост, великолепная германская работа, вроде Эйфелевой башни, небрежно положенной поперек Рейна. А у Жемона и Феньи, выводящих в Бельгию, таможенные прожекторы, направленные ночью на остов металлургических заводов вдоль неприветливых каналов, скрещивают свои лучи, словно ожидается выход известной актрисы. Или дороги в Испанию: Порт-Боу, крепости Вобана, розы, предназначенные для самых разных целей, нежные лечебные вина, выставленные на продажу в бочках. В Беховии клаксоны испанских машин оглашают пиренейское ущелье; в Андае у Международного моста испанская гражданская гвардия передает французской жандармерии преступников. По всем этим направлениям Левис мог бы выехать из Франции с завязанными глазами.