Калоянов поставил бутылку виски.

— Ты как насчет домашнего аперитивчика?

Зазвенел хрусталь, они почти одновременно отпили из бокалов.

— Стоящая вещь, — крякнул Калоянов. — Что касается немцев, то они пьют микстуру. И все одинаково серьезные — от швейцара до министра.

Караджов молча пригубил и этим снова привлек внимание хозяина.

— Ты в самом деле какой-то мрачный, — заметил Калоянов.

Зря я согласился поехать, пожалел Караджов, и его охватило предчувствие, что в этот вечер он изрядно напьется. А Цвятко не лишен наблюдательности, сразу заметил, что со мной что-то не так.

Но Караджов был не совсем прав. Специалист с солидным стажем, опытный руководитель, человек тактичный и сдержанный, Калоянов был прозорлив в служебных делах, а в человеческих взаимоотношениях подчас оказывался не таким уж проницательным. В свое время, когда они только познакомились, он быстро оценил размах Караджова, его душевность, простоту и хваткий ум. Однако ему не хватило чутья, чтобы распознать настоящего Караджова, понять бушующие в нем стихии, его двойную жизнь. Тонкий нюх и расчетливость одиночки позволили Караджову прийти к безошибочному заключению, что с Цвятко следует держаться естественно, но не переступать определенных границ — не надо посвящать его в свои сокровенные мысли и переживания. Это легко удалось. Поскольку Калоянов плохо разбирался в людях, он спешил выработать о них свое собственное представление и уже больше не пересматривал его. Теневые стороны человеческой натуры его не пугали, он и не задумывался о них, и жену никогда не ревновал — даже в голову не приходило. Зная, что между Христо и Диманкой не все благополучно, — ее он однажды видел, и она ему понравилась, — Калоянов сочувствовал и тому, и другому и ничуть не сомневался, что они найдут в себе силы помириться. Несоответствие характеров, о чем настойчиво твердил Караджов, представлялось ему скорее надуманным, чем реальным. И вообще, Калоянов поддерживал дружбу с Христо с той легкостью, с какой относился ко всем своим знакомым, — без оглядки, не мудрствуя лукаво, полагаясь на свое чутье да на любовь к широким натурам.

Вошла Стефка в длинном темном платье, оставлявшем открытыми шею и руки. На пышной груди поблескивала брошка. А Диманка не пользовалась блестящими украшениями, вспомнил Христо.

— Вот и я! — завертелась она перед мужчинами. — Как вы меня находите?

Они смотрели — каждый по-своему — на ее стройную фигурку, легкие линии обнаженных плеч, моложавое лицо с ямочкой на подбородке. Как будто сам бог вылепил ее из сдобного теста и, довольный своей работой, шутливо ткнул мизинцем в пухленький подбородок: «Вот так, Стефка, будет забавнее!»

— Что это вы меня разглядываете, словно диковину какую! — повела она плечами от удовольствия. — Вы должны это делать мельком, незаметно.

— Тебе слово, Христо, — подмигнул Калоянов.

— До чего же ты хороша! — искренне произнес Караджов. И давнишняя неприязнь к Стефке снова змейкой проскользнула в его душу: не любил он бездетных женщин; где-то в подсознании еще с малых лет засело убеждение, что они сами виновницы своей беды. И если бы он задал себе вопрос, почему его никогда не влекла к себе эта женщина, ответ был бы именно таким.

Всю дорогу, пока они добирались до приютившегося в горах ресторанчика, говорила Стефка. Вцепившись в руль, она лихо нажимала на педали, а на поворотах грациозно и тревожно выгибалась в соответствующую сторону. В том, как она вела машину, было что-то детское, впрочем, это характерно почти для всех женщин, сидящих за рулем, — чрезмерное усердие, напряженное внимание, лишь прикрывающее их врожденную несобранность и любопытство, а может, просто неспособность быть кормчим. Слушая Стефкину болтовню, Караджов зорко следил за каждым ее движением.

— Смотрите, смотрите, внизу Бояна!.. — вдруг восклицала она. — Хотя нет, это Княжево. Ну и красота!

На самом деле это была Горна Баня, а не Княжево, она действительно казалась красивой с большой высоты, когда внезапно открывалась их глазам на крутых виражах. А если спуститься туда, вниз, — ничего особенного, старое неприглядное шопское[7] село.

— Ух, какая крона! — искренне восхищалась Стефка выхваченным фарами деревом. — Сейчас будет крутой поворот. Хоп, лево руля, прибавим газку, оп-ля-а!.. — Машина ввалилась в какую-то рытвину, резко качнулась в сторону. Стефка с трудом выровняла ее. — Ну и поворот, ну и Княжево! Сплошные колдобины…

— А ты будь внимательней, — упрекнул ее муж.

— А ты не отвлекай водителя! — вдруг заступился Караджов.

Они выбрали стол на верхнем этаже, и пока официант выслушивал гостей, прибежал метрдотель. Коротким взглядом он освободил подчиненного: заказ должен быть не совсем обычный.

Между Стефкой и метром завязался продолжительный торг.

— Отбивные, но только не жирные!

Метр вежливо качал головой — дескать, не беспокойтесь, мясо будет отменное.

Стефка сделала кислую гримасу — ее мелкие, как у ребенка, морщинки выдавали несерьезность.

— Ладно, раз такое дело… впрочем, постойте… м-м-м, не надо нам отбивных, правда, Цвятко? — обратилась она к мужу. — Давайте ориентироваться на бифштексы. Они у вас свежие?

— Разумеется, товарищ Калоянова, — слегка поклонился метр. — Утренний забой, прямо с фермы.

— Да, да, — рассеянно согласилась Стефка, не имевшая никакого понятия ни о ферме, ни о забое скота. — А грибочки? Они у вас тоже свежие?

Оказалось, грибы тоже вполне свежие, собраны этим утром. Однако у Стефки загорелись глаза при виде шницелей, которые принесли на соседний столик.

Кривляка! — заключил про себя Караджов. Послать бы тебя в коровник да заставить бы доить, убирать навоз, ухаживать за скотиной — мигом бы остепенилась.

С первого же взгляда невзлюбил он эту женщину. Не то чтоб она была ему неприятна, напротив, разговорчивая, смешливая, хорошенькая, с ладной фигурой — словом, бабенка что надо, как на такую не позариться. А вот невзлюбил, и все тут.

— Караджа, — послышался голос Калоянова. — Что будем пить?

— Вино, что же еще.

— Фу, вечно ты со своим вином! — фыркнула Стефка. — Я хочу виски.

— Виски под конец, дорогая, — ласково возразил супруг.

Караджова все это раздражало: не на кого им, бездетным изливать нежности, так они друг на друга… А сам он? Столько лет растил сына, а теперь рискует лишиться его.

— Какого вина прикажете подать? — почтительно спросил метрдотель.

— Хорошего, дорогой, хорошего, — повернулся к нему Караджов.

— У нас все вина хорошие.

— Ой ли? А «Бычья кровь» есть?

Они разговаривали, потягивая терпкое венгерское вино. Калоянов стал рассказывать, какие немцы скряги — в семейных ли делах, в государственных, все равно. Дрожат за каждый пфенниг, не испытывая ни малейшей неловкости.

— Немец не признает слова «неловко», — вставил Караджов.

— Что правда, то правда, — задумчиво согласился Калоянов и стал рассказывать о том, как его принимал у себя дома немецкий коллега. Пили, ели, веселились, пели песни в три голоса, в три голоса смеялись, что там — хохотали до упаду. А на другой день утром Калоянов не мог вспомнить ни одной вчерашней шутки.

— Их смешит одно, а нас другое, — снова заметил Караджов.

— Не знаю, Караджа, у них, как мне кажется, разум берет верх над чувствами. Мы в этом отношении более…

— Какие могут быть чувства у государственного деятеля, Цвятко? — перебил Караджов.

— Но ведь государственная служба не кладбище, — пришла Стефка на выручку мужу, и Караджов озлился.

— Кладбища, моя дорогая Стефана, орошают чувствами, чего никак нельзя сказать о государственной ниве.

— Ну и ну! — слегка обиделась Стефка. — Цвятко, что с нашим другом, сегодня он такой мрачный.

Калоянов широко, понимающе улыбнулся.

— Такой уж он есть, время от времени в него вселяется дьявол. Верно, Караджа?

— Верно.

— Ах, во-о-от оно что… — оживилась Стефка. — И как же он выглядит, твой дьявол?