— Какие же вопросы? Никаких вопросов нет! — сказал я.

Костомаров внимательно посмотрел на меня:

— Вы излишне восторженно относитесь к делу. Поясняю: изыскания в таежных условиях — это не веселая прогулка, не пикник, это работа, сопряженная с риском для жизни. — Глаза у него потемнели. — Будьте серьезнее. И если вопросов нет, тогда желаю успеха. Завтра в путь.

Ночь. В ушах еще стоит гомон посадки: крики мужчин, визг женщин, плач детей, голоса матросов. Я не разоблачен и еду дальше. Теплоход раздвигает воды Амура. Две волны за его кормой бегут к берегам, а за ними еще две, и еще, и еще. И на всех подпрыгивают тысячи лун. Далеко, влево от Амура, белеет облако. Оно сидит на зубчатой вершине сопки.

— Хинган, — говорит Зырянов. — Этот хребет берет начало с Алтая.

— Вы были здесь? — спрашиваю я.

— По ту сторону хребта работал. Глядите на мост. Видите самый маленький, темный пролет? Он сделан взамен взорванного в гражданскую войну.

Я всматриваюсь: и верно — один из пролетов темнее других.

— Ну что, пошли спать, что ли? — зевая, говорит Коля Николаевич. — На этот раз скучная мне попалась компания. Сурьезная.

— А вам бы все в карты играть? — улыбнулся Зырянов.

— Необязательно. Можно по рюмке выпить; неплохо, если б девчата были. Надо жить, а не зябнуть у костра.

Он в настроении. Мои сто рублей помогли ему: он не только отыграл свои деньги — а их у него было больше пятисот, — но еще и выиграл двести рублей.

— Значит, надо жить? — иронически смотрит на него Зырянов.

— Абсолютно. Как пьяница в винном погребе. Так, Алеша?

— Не знаю.

— Это ты брось: «Не знаю». А сам уже с Таськой Калининой сконтактовался. Скучаешь, наверно? Ага, молчишь! Большего доказательства не требуется. Теперь можно и на боковую. Только где же наш завхоз и где мы будем спать?

Соснин пришел деловой и озабоченный:

— Каюту не удалось отвоевать. Придется ехать в третьем классе.

— Лишь бы спать, — сказал Коля Николаевич.

Третий класс — это большое общежитие. Пассажиров больше, чем мест. Лежат даже на полу. Широко раскинув руки, спит красноармеец, к нему приткнулась ветхая старушонка, на одну полку каким-то образом умудрилась лечь мать с тремя детьми. Каким чудом отвоевал Соснин нижнюю полку, мы не знаем, но эта полка ждет нас. Мы можем спать сидя.

— Вообще-то надо бы заявить протест, — говорит Коля Николаевич, — завхоз не обеспечил койками. Сидя спят только куры, собаки и то лежат.

— Нытик! Го-го-го-го-го!

— Занимай и мое место. Я спать не буду, — говорю я. — Половины лавки тебе хватит.

— Гуд бай, как говорят французы.

— Англичане.

— Именно французы. Если англичане, то не смешно. Ну, давай иди, буду спать.

Я стою на палубе. Рассвет наступает медленно. Луна вяло катится к вершинам сопок. Но вот появляется сразу и на небе и на воде оранжево-розовая полоса, она все шире, шире, и вдруг — солнце! Амур мгновенно вспыхивает, будто подожженный. Он раскален, и золотой и красный. Я долго смотрю на воду, на сопки, на небо. Теплоход идет старательно, хотя и не очень быстро. Останавливается у пристаней, меняет пассажиров, одних выпускает, других берет. Солнце припекает все сильнее. Тянет в сон. Я сажусь на пол и засыпаю...

Вечером пришли в Комсомольск. На берегу деревянные домики. Это и есть новый город? Коричневый туман висит над крышами. Тускло-красными огнями горят окна, отражая застрявшее в седловине хребта солнце.

— Это не туман, а дым, — говорит Зырянов. — Где-то горит тайга.

— Ну и Комсомольск, — разочарованно тянет Коля Николаевич. — Звону было...

— А это и не Комсомольск, а старое село Пермское. А Комсомольск отсюда не увидишь.

Я с удивлением гляжу на Зырянова.

— Откуда вы все знаете?

— Спросил у матросов, — мягко улыбаясь, ответил он.

В Комсомольске порядочно вышло народу; но все равно тесно.

— К черту! Надо скорей переходить в инженеры. Вон Зацепчик, Покотилов, Лыков небось поедут в каюте, а тут грязь, вонь. К черту! — негодует Коля Николаевич.

— Нытик! Хлюпик! — на весь третий класс кричит Соснин.

— Иди ты к черту! — отмахивается от него Коля Николаевич.

— И грубиян. Грубиянов на губу! Марш, марш! Го-го-го-го-го!

В Николаевск-на-Амуре мы прибыли утром. Городок невелик, всего два извозчика стоят у пристани. Пыльный. Временным жильем оказался подвал. В нем десяток топчанов, стол и длиннющая скамейка. Это позаботились о нас гидрометристы второй партии. Сейчас они в пути, выехали отсюда три дня назад.

Нам нужны лодки. Штук двадцать. Соснин покупает их так.

— Водоизмещением лодочка не более пятисот килограммов, — говорит он, критически оглядывая широкую плоскодонную лодку.

— Пятьсот? Да она всю тонну подымет! — говорит и обиженно и возмущенно хозяин лодки.

— Нет, тонну никогда не подымет. Килограммов шестьсот еще туда-сюда.

— Тонну! Верь, гражданин хороший. И прошу всего — полтораста.

— Нет, нет, про тонну и говорить нечего. Мы артиллеристы, у нас прицел точный.

— Да ей-богу же, тонну!

— Ну ладно, пусть тонну, уступаю тебе. А ты уступи мне. Девяносто рублей, и по рукам. — И Соснин подает ему длинную, узкую ладонь.

Не сразу учуяв подвох, хозяин подает свою руку. Соснин радостно трясет ее, тут же отсчитывает деньги, я в это время сую владельцу лодки счет, он расписывается, и лодка наша.

Соснин устремляется на хозяина следующей лодки. Разговор тот же.

— Полтонны? — насмешливо тянет хозяин. — Да ты что, спишь или дремлешь? Меньше чем тонну не возьмет.

— Ну ладно, ладно. Если ты настаиваешь, уступаю, но и ты мне должен уступить. Вот и будет как надо. И в счете так и запишем: грузоподъемность — тонна, цена — девяносто рублей.

— Побойся бога!

— Бога нет и не будет. Это уж точно, верь мне, папаша. — Соснин сует хозяину длинную узкую руку, тот нерешительно подает свою, и сделка совершена.

— Черт ты, а не человек! — спохватясь, кричит хозяин и трясет полученными деньгами. — За девяносто рублей такую лодку, а?

— Не себе, не себе, папаша, государству. К тому же чертей нет. Го-го-го-го-го! — разносится веселый смех по берегу Амура. — Марш, марш! Полный вперед! Прицел точный!

И вот у нас флотилия. Впереди катер «Исполкомовец», за ним халка «Камбала», за «Камбалой» восемнадцать плоскодонных лодок.

Перед нами большой водный путь. Я счастлив. Вышли из бухты на Амур, и первая же волна, сочно поцеловавшись с бортом «Камбалы», обдала нас брызгами, словно благословила в далекий путь. Это, пожалуй, и не зря, — Амур на середине сердит. И вот уже тяжелые серые волны с глухим рокотом бьют в нашу халку. Она прыгает с волны на волну. Скрипит руль. Все дальше берег. Чернеет небо. Будет гроза. И что-то во мне пробуждается отважное. Я не боюсь ни ветра, ни надвигающейся грозы. Больше того — я жду бури. Я готов с ней схватиться. Я не знаю, откуда это у меня, может, зов далеких предков? Были у них и моря, и паруса, и бури. Скрипели мачты, обрушивались на суденышки ливни. Все это было. И все это звенит сейчас в моей крови.

С неба срываются первые капли. Каждая, как гвоздь, пробивает пиджак до тела. Ну и пусть! Все сильнее завывает ветер. Мачта уже стонет. Ну и что ж, так и должно быть! На то и буря!

— А ну, нагните головы, — командует лоцман халки, черноволосый, с раскрытой грудью и серебряной серьгой в ухе старик, и накрывает меня вместе с Колей Николаевичем и Зыряновым, как куриц, большим парусом. И сразу будни: нет ветра, нет дождя. Тепло и тихо. Сидим, говорим, молчим, спим.

К вечеру ветер пролетел, и Амур, как голубое небо, без единой морщинки. И вдруг неподалеку от нас что-то шумно всплеснуло.

— О, сполоху наделал. Кто это? — спросил Баженов, поворачивая удивленное, простоватое лицо на шум.

— Сазан, — ответил лоцман. Его серебряная серьга багровеет в лучах закатного солнца.