По двору вытянулась тонкая шеренга голых костлявых людей.

Комендант выдернул из нее Аркадия Цоуна.

— Пол был прорезан под твоей кроватью. Кто это сделал?

— Знать не знаю, ничего не видел. Я сибиряк, у нас привычка спать крепко.

— Значит, копали ночью?

— Я сплю крепко, — с достоинством ответил Цоун. — А чего, господин комендант, копали-то?

Тот подал сигнал. Резиновая дубинка грохнула по лопаткам.

— Я сплю крепко…

И ходила дубинка, сплеча наотмашь…

Солдаты волоком потащили по двору обмякшего, полуживого летчика.

Остальных загнали в барак, захлопнули ставни. У входа, под окнами дежурили солдаты и овчарки. Летчики дали клятву: никто о подкопе ничего не знает. И только теперь заметили, что кроме Цоуна в бараке недостает еще одного человека. Того самого, который говорил про мышиную возню. Кто он — толком никто не знал. Говорил, что штурман с «бостона»…

— Эх, гнида! — возмущался Девятаев. — Надо было его сразу под ноготь!..

— И ведь не копал, ссылался на чахотку…

У Пацулы свое предложение:

— Если завтра поведут на работу, выходить всем, даже больным. В карьере поднять бунт. А из карьера до аэродрома совсем близко, только лесок перебежать.

Его поддерживали Кравцов, Китаев, Вандышев…

Утром Девятаев тоже встал в колонну. При пересчете, проверке номеров в лагерных воротах его вытолкнули из колонны. Подбежали два солдата — били сапогами по ногам, в живот. Надели наручники. Привели к помощнику коменданта.

На допросе отвечал, что о подкопе ничего не знает, а если он и был, то, наверное, старый, сделали его те, кто жил в бараке раньше.

— Когда копали? — вспылил помощник.

— Мы ничего не делали.

Заходил по лицу, по спине, по рукам ременной кнут. Девятаева бросили в карцер. Стены каменного мешка обиты жестью, пол цементный. Посредине раскаленная железная печка. Ни нар, ни табуретки. Прислонился к стене. Раскаленная, она ударила словно электрический ток. Присел на цементный пол. Жар обжигает лицо, руки, ноги. Страшнейшая жажда, во рту пересохло, язык распух. Хотя бы глоток воды, хотя бы каплю!.. Наконец, уголь в печке прогорел. Появилась надежда на лучшее. Но вошел часовой и подбросил в железку еще антрацита.

Всю ночь узник пролежал на полу, впиваясь потрескавшимися губами в цемент: казалось, что пьет воду.

Утром привели к коменданту. В кабинете было прохладно, окна раскрыты. На стене картины с обнаженными девицами, пейзажи с видом на голубое море. На столе — коньяк, лимоны, паюсная икра, красные, зрелые помидоры, тонко нарезанный душистый сыр, бутылки с пивом… И графин с водой.

Как ни был голоден Михаил, но взглядом прежде всего впился в графин с водой. Хоть бы глоток, хоть бы каплю…

— Друг мой, ты это видишь? — улыбнулся лагерьфюрер.

— Не слепой, — буркнул Михаил. — Только прошу меня другом не называть.

— Все это для тебя. Поставь свою подпись, — подал исписанный листок бумаги, — и мы с тобой славно откушаем. Как равный с равным.

Дальше читать не стал.

— Это ложь! Вас бьют и побьют! — бросил с гневом.

— Рекомендую не забывать, — строже сказал комендант. — Ты пришел к нам не гостем. Мы можем в любой миг, — и выразительно провел ребром ладони под подбородком.

— Я предпочитаю смерть предательству.

— Ты коммунист?

— Кандидат в члены ВКП(б). Это все равно что коммунист.

— Мы знаем: подкоп — твоя работа. Побег готовил ты. На тебя показывают.

— Неправда!

— Кто же?

— Если б знал, и то не сказал.

Офицер налил две стопки коньяку. Одну выпил, закусил.

— У этой, — он показал на вторую рюмку, — две судьбы. Или ее выпьешь ты, или я. Если я, то за удачное вознесение твоей души туда, — поднял палец, — в небесный рай.

Девятаев ухмыльнулся уголками потрескавшихся губ:

— А там тоже есть лагеря?

— Какие? — не понял офицер.

— Построенные вашими собратьями. Ведь их много туда, — приподнял наручники, — вознеслось. Из-под Москвы, из-под Ленинграда, из Крыма, с Кавказа. Раньше меня успели.

— А ты не только дерзок, но и… Но я тебя понимаю и искренне хочу облегчить твое положение.

— Это как же? — и взглянул на брошенную бумажку.

— Назови первого, кто начал подкоп, каков был план побега. Воззвание можешь не подписывать. Напишешь записку тем, кто жил с тобой в одном блоке.

Девятаев понял: товарищи держатся стойко.

— А как же я буду писать в наручниках? — мелькнула дерзость: снимут замок с одной руки, второй с железной цепью махнуть по яствам на столе.

— …И ты будешь жить на берегу Адриатического моря, — продолжал комендант, — из твоей виллы будет такой же прекрасный вид, — и показал на стену, где висели картины, — у тебя будут такие же девочки и такой же стол. Мы умеем благодарить тех, кто нам помогает.

— Мне надоел этот разговор. Что станете делать дальше, начинайте.

На этот раз не ударил. Лагерьфюрер сказал:

— Подумай. Завтра встретимся. В это же время.

Двое конвойных препроводили Девятаева в тот же карцер.

Комендант был пунктуален: назавтра вызвал в тот же час.

На столе были те же закуски. Принесли пахучий борщ, жареного гуся.

Разговор в принципе был прежний, так же он и закончился.

Нет, не так.

— Чего вы хотите? — крикнул, не выдержав, Девятаев. И сам ответил: — Ваша карта бита. Придут наши — за все расквитаются. Вон на той виселице, — кивнул за окно, — первым замотается комендант. После суда, конечно.

Фашист схватился за браунинг, истошно завопил:

— Ахтунг!

Вбежали трое солдат.

…Когда русский летчик падал, его обливали холодной водой. Заметили: хватил глоток в рот. Тогда кололи раскаленными иглами. Кололи в грудь, под ногти, в спину.

Часовой, накалив печь, захлопнул дверь на железный засов, повесил замок.

Скрючившись, Девятаев лежал в полыхающем каменном мешке. Ожоги и ссадины не давали повернуться.

Из-под потолка тихо позвали:

— Миша!.. Ты жив? — глухо донеслось из-за стены. — Смотри, чтоб камень не упал.

Под потолком задвигалась, выползая наружу, половина кирпича. Девятаев осторожно принял ее. В проеме показалась рука, в ней два куска хлеба.

— Подкрепись малость. Все стоят твердо. Наша возьмет. Держись!

— Кто ты?

— Иль не узнал? Лешка-стрелок.

Он узнал его, голос стрелка-радиста с «ильюшина», жилистого парня, балагура. Лешка жил в соседнем бараке, иногда оставался на ночь в санблоке — копать тоннель. Он ходил на разведку в комендатуру, вызнал, где стоят пирамиды с оружием.

Лешка исчез, как и появился, незаметно. Кирпич Михаил вставил на место. То ли от хлеба, то ли от поддержки друзей ему стало легче.

На очередном допросе комендант криво улыбнулся:

— Ну, твоя карта бита. Веревочка вейся — конец будет. Не хотел делать хорошо, будет плохо. Очень плохо. Мы нашли всех, кто копал. Кравцов, Китаев, Цоун — все сказали, честно раскаялись. Мы их помилуем. А один уже помилован. Сейчас узнаешь.

«Кто? — подумал Девятаев. — Что за птица? Таких в блоке, кажется, не было. А, может, тот самый предатель?»

— Отвернись к стене, не шевелись, только слушай, — двое солдат встали рядом.

Кого-то ввели. Переводчик повторял вопросы коменданта. Китаев — Михаил узнал его по голосу — все отрицал.

— Но вчера же вы говорили правду…

— Переведи этому лагерьфюреру: пусть провокацией не занимается. Это не делает чести даже фашисту.

Была такая же «очная ставка» с Кравцовым.

— Вы что, белены объелись? — коротко отрезал Сергей. — Я только один раз ошибся, когда из горящей машины прыгал.

Девятаеву все было понятно.