После никчемных разговоров, «дружественная» беседа закончилась «любезным» предложением:
— Война скоро кончится. Мы применили новое оружие и решительно наступаем на всех фронтах. Несколько миллионов советских военнопленных выступили против большевиков. Русские массами переходят на нашу сторону. Вам, доктор, нужно подумать о своей судьбе. И если в этот час поможете нам, вас ждет большое будущее. Нам известно, что вы оказываете влияние на пленных.
Немец еще раз протер пенсне, предложил сигарету.
— Я некурящий.
— Разъясните здешним пленным летчикам про то, что сейчас услышали от меня. Пусть они хорошенько подумают о своей судьбе.
— Но ведь я не комиссар, пропагандой заниматься не могу. Я врач, и мое дело, как сами понимаете, совсем другое.
И доктор вместе с пленными летчиками перетаскивал на лагерном дворе кирпичи, доски, черепицу, убирал мусор. За лагерем по болоту прокладывали дорогу. Воробьева выводили и сюда.
Тут-то и подсел к нему на торфяную кочку старый солдат-охранник. Он знал, что доктор понимает немецкий. Взглянув откровенно в глаза, вопросительно сказал:
— Ленин был хороший царь?
— А зачем вам это нужно знать? — удивился Воробьев.
— Я рабочий, — с искренностью ответил солдат. — Меня зовут… Я против войны.
Сидеть на болотной кочке рядом с вахманом и мирно с ним беседовать — это уж слишком…
Воробьев встал.
— Нет, Ленин не царь. Он вождь, как у вас Тельман. Но Ленин вождь рабочих и крестьян всего мира.
— Значит, и наш, — и вахман, стараясь как можно незаметнее, передал листок бумаги.
Листок Алексей Федотович развернул только вечером, в камере. Взглянул на снимок, вырезанный из журнала и… оцепенел. Его обступили товарищи и тоже никто — ни слова. Только один дважды, восхищенно и с надеждой, прошептал:
— Ле-нин!.. Ле-нин!..
Из воспоминаний А. Ф. Воробьева:
«Осенью сорок четвертого года на всех фронтах шли ожесточенные бои. Но в боях не обходится без потерь.
В лагерь привозили пленных летчиков. Многих с переломами костей, с тяжелыми ожогами. Санитарного блока в лагере не было. Как врач, я не мог видеть страданий раненых и больных, но я был бессилен что-либо сделать. Гестапо и лагерьфюрер запретили мне заниматься врачебной практикой.
Я стал просить разрешения оказывать медицинскую помощь раненым утром и после работы. Дня через три мне дали кое-что из медикаментов и перевязочного материала. Я сложил это в деревянный ящик, напоминающий лукошко. С ним не расставался все время, пока находился в замке…
До рассвета я уже был на ногах, ожидал конвоира — его приставили ко мне на время обхода камер.
Взволнованно встретили меня летчики. Со слезами на глазах спрашивали: «Доктор, ты наш? Доктор, ты русский?»
Некоторые сначала не верили в мою искренность. Я не обижался на такие подозрения. Ведь в первые дни плена и сам был очень осторожен, боялся попасться на удочку провокатора.
Немцы держали вновь прибывших отдельно от «старых» — боялись, что весь лагерь узнает о положении на фронте. Даже немецкие газеты, в которых извращались события войны, нам читать не разрешали. О положении на фронте и политических событиях нас информировало специальное фашистское радио на русском языке. Нам преподносилось все в невероятно извращенном виде.
Но шила в мешке не утаишь. Во время перевязок и осмотра раненых по отдельным словам, по обрывкам фраз я узнавал, что делается на фронте и в нашей стране. Этого было достаточно, чтобы новости разнеслись по всему лагерю.
Однажды товарищи проявили неосторожность. В присутствии переводчика спросили: «Доктор, что нового?»
Немцы поняли. Меня предупредили: если буду заниматься пропагандой — разносить новости по камерам — меня лишат врачебной практики.
Я стал осторожнее.
В замке была огромная старая библиотека. Художественная и философская литература французских, немецких, английских, итальянских и русских классиков. Я нашел много интересных книг с автографами великих людей — Александра Дюма, Руссо, Гете, Стендаля, Достоевского, видел книгу с автографом Наполеона. Фашисты топили этими книгами печи и камины.
Мы просили дать книги нам. Не разрешили.
С большим трудом удалось заполучить том И. А. Крылова. Это были басни, изданные еще при жизни автора, в 1825 году, в Париже. Басни напечатаны одновременно на трех языках — французском, итальянском и русском. Несколько дней немцы проверяли ее, прежде чем разрешили читать нам.
Во время обхода раненых я носил книгу с собой и передавал товарищам. Между строк в ней писались сообщения о положении на фронте. Они вселяли в нас уверенность в скорой победе.
Книгу басен И. А. Крылова мне удалось сохранить до дня освобождения из плена. Я вложил в нее две религиозные открытки, чтобы придать ей иной характер.
Она и сейчас находится у меня в домашней библиотеке и напоминает мне о друзьях-летчиках, с которыми я прошел суровые и тяжелые испытания».
В Гроссмеергофен привезли семерых молодых летчиков. Их закрыли в третьей камере. Рано утром доктор сделал им перевязки, но поговорить не удалось. Охранник дернул за рукав. Разговаривали только глазами.
Следующим утром опять разговаривали только глазами.
Дня через три из третьей камеры загрохали в дверь:
— Камрад капут, камрад капут! Шнель доктора, шнель доктора!
Немцы привели в камеру Воробьева.
Двое пленных лежали с закрытыми глазами.
Осмотрев их, врач понял: не так больны, как хорошо играют роли больных. Значит, что-то задумали…
— Подозреваю сыпной тиф…
Доктор знал, как боятся этой болезни немцы, и его «ход конем» удался: переводчик и охранник мигом оказались в коридоре.
Один из летчиков попросил Воробьева принести гармонь.
— С музыкой умирать легче, — сказал и подмигнул.
Немцы согласились: пусть потешаются, все равно конец.
Пленные перетаскивали кирпичи во дворе замка. Воробьева остановил пожилой немец в плаще и пенсне, тот, который вел «дружескую» беседу.
— Почему тифозные играют?
— У нас есть поверье: если человек умирает с музыкой, его душа попадает в рай.
— Большевики верят в бога?
— У нас не все большевики. А религия — частное дело каждого. Конституцией она не запрещена.
При очередном обходе «тифозных» доктор бросил взгляд на окно. Летчики испуганно посмотрели на врача.
— Ничего, ничего, — успокоил он. — Это к лучшему.
Он понял, что под грохающую басами гармонику пленные пилили железную решетку. Ночью это было нельзя, шум сразу услышат. Понял и сказал:
— У меня других больных много. Оставлю бинты, мазь и лекарство.
А под утро в замке — стрельба.
Пленных выгнали из камер. Пересчитали. Загнали обратно, снова выгнали.
Утром пищу не выдавали, на работу не вывели.
Многие не понимали, в чем дело.
Доктор догадывался…
А перед вечером всех выстроили во дворе. Объявили, что сбежали «тифозные» из третьей камеры. Через два часа их поймали и теперь расстреляют у всех на виду. Ведется строгое следствие, и пособники побега будут наказаны.
Пленных снова водворили в камеры.
У немцев было правило: пойманных при побеге казнить перед строем. Но семерых из третьей камеры на казнь не приводили. Позднее прошел слух, что «тифозных» не нашли.
К заключенным в камеру, где был и Воробьев, подсадили двоих новеньких, которые намеревались сблизиться с ним. Намекнули, чтоб помог бежать, не сможет ли сделать нечто, подобное истории с гармошкой.
— Не по адресу обратились, — отрезал провокаторам.
Но на допросе ему недвусмысленно сказали:
— Ваше дело, доктор, может кончиться плохо.
Шло время. Прямых улик против Воробьева немцы не нашли. И опять его пригласили в просторный кабинет старого «знакомого» с интеллигентным лицом, в пенсне. В креслах сидели офицеры из комендатуры. Хозяин, видимо, продолжая ранее начатый разговор, говорил что-то об «эластичной» обороне, «выпрямлении» линии фронта, о том, что в действие вступают свежие и главные силы, которые окончательно разгромят обескровленную армию большевиков, будто бы русские уже запросили мира. Потом повернулся к Воробьеву: