И хочется и колется.
И хочется...
И колется...
А надо бы...
Дважды украденная смерть
В погожий июньский день, собственно, только еще начавшийся, на автомобильном вокзале областного центра царило обычное оживление. Чувствовалась даже некоторая праздничность, которая отчасти исходила от близкого соседства божьего храма — действующей церкви, в которой шла служба. Что ни говори, а и на самых убежденных атеистов и оголтелых безбожников ритуал богослужения действует облагораживающе. Даже при том условии, что сама служба шла за стенами собора, а приметы этого события выражались для поглощенных своими заботами пассажиров коловращением древних бабок у церковных врат. Впрочем, для «наперсточников», пристроившихся на равновеликом расстоянии от молебного дома и помещения автовокзала, ровным счетом не имело значения кого обдирать — верующих или неверующих. Шла игра.
Сержант милиции Краснов прекрасно об этом знал, но при обходе территории вокзала и посадочных площадок, расположенных под навесами, к наперсточникам не совался: бесполезно, — караульные дадут знать о его появлении лишь только он шаг сделает в сторону полигона околпачивания. «Ну и шут с ними, — раз и навсегда решил Краснов, имея в виду простаков, верящих, что в наперстки можно что-то выиграть. — Не жалко денег, значит тоже легко достались».
Большие сборища людей принято почему-то сравнивать с биологическими состояниями коллективно существующих животных и насекомых. Хотя общая примета только количественная — много муравьев, много пчел, котиков на лежбище, птиц на птичьем базаре. Не ведают ни муравьи, ни пчелы, ни птицы грусти расставания, радостного волнения близкой встречи, обычных нервных издержек, сопутствующих любому путешествию, добровольному или по необходимости. Краснову эти мысли в голову не приходили — маршрут привычный, мысли тоже, если никаких инцидентов. Тесноват вокзал для миллионного города. Хоть тут и нет транзитных пассажиров, сутками ожидающих, как на железной дороге, все равно кто-то ждет...
Все как всегда об эту пору. Шум многоголосого говора, плач ребенка, кому-то весело — жизнерадостный смех тоже отнюдь не исключительное явление. Кто-то посчитал, что пора завтракать.
В положенное время подъезжают автобусы. Женский голос из динамиков, без труда перекрывающий все вокзальные шумы, несет нужные пассажирам сведения — номера маршрутов, время отправления, место стоянки. Особенно чутко прислушиваются к этому голосу стоящие в безразмерных по летнему времени очередях у билетных касс. Получившие желанную бумажку либо устремляются на посадку, либо, если посадка еще не скоро, — дремать, читать вчерашние газеты, поскольку свежих еще не привезли, искать, где бы чего попить после переживаний из-за билета и вообще по причине жары.
Краснов направился в комнату милиции.
Дежурный Фатеев, не отрываясь от писанины (надо закончить рапорт перед сдачей смены), поинтересовался:
— Ну что, порядок?
— Порядок, — подтвердил Краснов тоном, не допускающим сомнений по поводу того, что возможно другое: разве может быть иначе, когда он, Краснов, несет службу?
Непоколебимая эта уверенность была поколеблена минутой позже, когда в дежурку втиснулся робко и в то же время решительно посетитель. На лице его читались одновременно растерянность и удивление.
* * *
— Бим! Бим! Би-и-мм!
Женщина звала собаку кокетливо, явно рассчитывая на слушателей, нимало не смущаясь тем, что громкие ее призывы в начинающийся теплый июньский день, когда распахнуты окна и балконы, радуют далеко не всех. Особенно Бельтикова, сидевшего на скамейке у подъезда дома. Он тихо выругался вполголоса, через силу подумал: «Бим? Что за Бим? Почему не Бум? Или еще лучше — БАМ. Черт бы тебя побрал вместе с твоим Бимом!» И передразнил со злостью: «Би-и-мм!»
Женщину он даже не видел, слышал только ее голос и лишь по нему мог судить, что она скорее всего молода и, наверно, привлекательна, коль так широковещательно себя подает. Раздражала его, конечно, не эта дворовая идиллия, когда на весь мир демонстрируется любовь к четвероногому другу. Раздражало то обстоятельство, что приходилось в этот ранний час торчать в собственном дворе и ждать личность, с которой вовсе не хотелось общаться в такую расчудесную погоду. Да если бы этой встречей все и ограничилось! За спиной этой личности стояло еще две, и даже три, столь же мало привлекательных, во всяком случае, сегодня, поскольку вчера он их всех любил и называл лучшими друзьями. А самое грустное, что в обществе этих личностей предстояло провести все лето вдали от привычных комфортных городских условий. Сейчас-то, на трезвую голову, он понимал, что никто в этой компании особо могучим интеллектом не отличается, попросту примитивен и джентльменскими привычками не обладает. Но и довершало все скверное состояние: голова болела, мутило и тошнило, горечь во рту не проходила, сколько ни плюй...
Тот, кого звали Аликом, появился в назначенное время. Не то улыбочка, не то ухмылочка была как бы приклеена к его физиономии. Взгляд, как и вчера, настороженный и изучающий, одутловатость щек еще заметней. «Ироническое восприятие всего окружающего», — такой вывод сделал Бельтиков, разглядывая при первом знакомстве будущего «бугра».
Что быть Алику бугром, то есть бригадиром создаваемой шабашной бригады, согласились все. Судя по его словам, он знал все, что требуется знать шабашнику: плотницкое и столярное дело, электричество, электросварку, мог вести кладку и даже, что, понятно, для наемного работника-строителя вовсе и не обязательно, мог починить телевизор...
Познакомил Бельтикова с Аликом Фадеич. Также как и с Витькой — плотным широким круглолицым мужиком с разного цвета глазами. Пятый член компании прибился через знакомых самого Бельтикова. Именовал он себя инженером-электриком, на шабашке намеревался подзаработать в отпускное время, звали его Тенгиз — именем, мало что говорящем о принадлежности к какой-то определенной национальности. (Оказался он, как впоследствии выяснилось, татарином). Просясь в бригаду, тоже перечислял свои многочисленные таланты и способности, уверял, что будет очень полезен.
Сам Бельтиков признавал, что делать почти ничего не умеет. В университетском дипломе его значилась профессия «филолог»; из своих сорока двух лет пятнадцать он проработал в газете, с весны оказался не у дел из-за конфликта на почве всеобщей борьбы с пьянством. Он не то чтобы был не согласен с общеизвестным постановлением, но держался принципа: больше не буду, и меньше не буду...
А с Фадеичем его никто не знакомил. В тот печально памятный день, когда выяснилось, что в родном редакционном коллективе ему больше не работать, Бельтиков, уже принявший хорошо по этому случаю с сочувствовавшими ему друзьями, возвращался домой с полной сеткой пива, которое посчастливилось купить, поскольку был в числе тех, кто первым увидел вставшую под разгрузку машину. Тяжело отдуваясь, он поставил или положил сетку с пивом на скамейку, где сидел, развалившись, какой-то мужик. В своем подъезде он таких не видел — явно пришлый. Да Бельтикова поначалу этот тип и не интересовал вовсе. И не из-за пьяного желания «побазарить» с незнакомым человеком, а вот что-то в лице, вернее, вначале в прическе, его привлекло. «Чем-то он похож на композитора Антона Рубинштейна, — с пьяной безапелляционностью решил Бельтиков. — Пышная шевелюра, квадратный лоб, короткий нос...» А коли так, то возникла необходимость познакомиться.